1.1. Соотношение формы и содержания и его языковая манифестация

Проблематика соотношения формы и содержания — двух философских категорий, традиционно использующихся для характеристики способа организации вещи и собственно материала, из которого данная вещь состоит, — значительно варьируется, задавая различные варианты интерпретации:

• трактовка Платоном формы как «прообраза», идеала вещи, существующим независимо от материального бытия последней (Античные теории, 1996);

• понимание Аристотелем материи (содержания) как предпосылки, возможности вещи быть или не быть, а формы — как внутренней цели вещи, обусловливающей их единство (Аристотель, 2000);

• разработка понятия формы как начала, привносимого в материальный мир ментальным усилием в рамках классической немецкой философии (Г.Ф. В. Гегель, И. Кант, Л. Фейербах, И.Г. Фихте, Ф. Шеллинг) (Кузнецов, 1989);

• ориентировка структурализма К. Леви-Стросса на изучение «структур», а не формы, поскольку оппозиция «содержание :: форма» необходимо основывается на безразличности формы к содержанию исследуемых предметов. «Форма и содержание обладают одной природой, они подсудны одному анализу. Реальность содержания — в наличии у него структуры, а то, что принято называть формой, есть продукт «структурирования» локальных структур, из которых состоит содержание» (Леви-Стросс, 1983: 416); и др.

Разнообразие интерпретаций антитезы «форма :: содержание», наблюдаемое в философских концепциях, имеет место и в лингвистических исследованиях:

• игнорирование логической грамматикой конкретного многообразия языковых форм при интерпретации языкового содержания (Ишимото, 1993);

• выведение универсальных категорий языкового мышления непосредственно из форм языка в традиции эмпирической грамматики (Д. Алигьери, А. Арно, К. Лансло, М.В. Ломоносов, Дж. Уоллис и др.) (Сусов, 1999);

• учение В. Гумбольдта о преобразовании универсальных категорий как мыслительных форм логического происхождения в конкретные грамматические категории (Гумбольдт, 1985);

• реконструкция содержательного и формального плана языка как «означаемого» и «означающего» в простейшем языковом знаке, проводимая в русле учения Ф. де Соссюра. «Язык = сумма отношений между означающим и означаемым» (Соссюр, 2000: 189). Означаемое и означающее необходимо предполагают друг друга. В качестве членов знакового отношения каждый из них немыслим вне этого отношения, вне связи со своим коррелятом;

• противопоставление формы и субстанции («материала») в глоссематике Л. Ельмслева. Так, материал, из которого строится план выражения, может быть общим для всех языков — например, это все те звуки, которые могут произноситься речевым аппаратом человека. На этот общий материал проецируется характерная для данного языка форма выражения. Именно она формирует материал выражения, превращая его в субстанцию выражения. Подобным образом один и тот же материал содержания (внеязыковые ситуации, все то, что может быть предметом мысли) расчленяется и оформляется в каждом языке по-особому, в соответствии с присущей ему формой содержания. Форма каждого из планов — специфическая для данного языка структура (или «схема») — абсолютно независима от той субстанции, в которой она манифестируется (Ельмслев, 1965: 101—102);

• изучение связи между звучанием и его содержательной функцией в трудах А.А. Потебни: «звуковых знаменательных сочетаний в языке несравненно менее, чем представлений и значений. Другими словами, изменчивость и подвижность мысли в языке гораздо более изменчивости звуков» (Потебня, 1958);

• идея «глубинных» и «поверхностных» структур, развитая в порождающей грамматике Н. Хомского. Исключив семантику из синтаксиса и представив ее в виде «семантической интерпретации» абстрактных синтаксических схем, совершающейся где-то вне пределов порождающего процесса (Chomsky, 1977), Н. Хомский отрезал себе путь к дальнейшему продвижению. Некоторые же приверженцы порождающей грамматики, критически переоценивающие концепцию Н. Хомского, все больше насыщают понятие «глубинной структуры» семантическим содержанием, которое становится в известной мере эвфемизмом для универсальных мыслительных структур;

• признание полифункциональности единиц плана выражения и омофонии единиц плана содержания, положенное в основание концепции об «асимметричном дуализме лингвистического знака» С. Карцевского (Карцевский, 1965); и др.

Применительно к нашему исследованию приведенный обзор концепций важен для понимания формальности содержания и содержательности формы. Оперируя в дальнейшем понятием «структура», мы рассматриваем его как один из вариантов формы.

Полемика о форме и содержании имеет прямую аналогию с вопросом о взаимоотношении языка и мышления¹, составляющим одну из центральных проблем теоретического языкознания, философии, психологии (психолингвистики), социологии (социолингвистики), семиотики, риторики, логики, искусствоведения, культурологии и педагогики с самого начала их развития.

В решении этой проблемы обнаруживаются глубокие расхождения — от прямого отождествления языка и мышления (И.Г. Гаман, Ф.Э. Д. Шлейермахер) или их чрезмерного сближения с преувеличением роли языка (К. Айдукевич, П. Бриджмен, Л. Вайсгербер, Х. Гиппер, Х. Глинц, В. фон Гумбольдт, Г. Ипсен, Л. Леви-Брюль, А. Тарский, Й. Трир, Д. Уотсон, П. Хартман, Х. Хольц) до полного отрицания непосредственной связи между ними (Ф.Э. Бенеке), утверждения, что мысль состоит только из умственных образов (Дж. Локк, Б. Рассел), или, чаще, игнорирования мышления в методике лингвистического исследования (Б. Блок, Л. Блумфилд, Л. Ельмслев, Дж. Л. Трейджер, Ф.Ф. Фортунатов, Ч.Ф. Хоккет, З. Хэррис).

Первая точка зрения, утверждающая, что мышление может происходить без помощи языка (содержание не зависит от формы) и что язык есть лишь средство выражения мыслей человека, сложившихся без помощи языка, в ее крайнем виде выражена в известном афоризме немецкого философа Артура Шопенгауэра (Schopenhauer), который писал, что мысли умирают в ту минуту, когда они воплощаются в слова.

Первый импульс движения в этом направлении был задан в контексте предромантической философии XVIII века, трактовавшей человека как «языковое существо», а язык — как «форму развития человеческого духа» (Гердер, 1977).

Основоположником неклассической парадигмы истолкования языковых феноменов и основателем философии языка в собственном смысле этого слова является В. Гумбольдт (Humboldt). В его трактовке язык предстает не внешним средством выражения результатов мышления, но «непроизвольным средством» протекания последнего, — процессуальным средством духовного творчества и обретения истины. Язык, таким образом, представляет, по В. Гумбольдту, особый мир, конституированный духом и выступающий в качестве медиатора между духом и предметным миром: языковое опосредование предметности позволяет сделать ее содержанием духа, открывая возможность мышления о мире (Гумбольдт, 1984).

На базе идей В. Гумбольдта разворачивается широкий веер психологизированных концепций языка:

• сравнительно-исторический подход к языку как организму, проходящему в своем развитии стадии «становления» и «истории развития» и стадию «распада языковых форм», вызванную деформацией языка со стороны духа (А. Шлейхер) (цит. по Десницкая, 1971: 9);

• трактовка языка как «инстинктивного самосознания народа» у Г. Штейнталя: «Когда мы называем язык инстинктивным самосознанием, инстинктивным мировоззрением и логикой, это означает, что язык является самосознанием, мировоззрением и логикой духа народа» (Штейнталь, 1964: 134—135);

• понятие речевого акта как явления исключительно психического у А.А. Потебни. Язык вносит в этот акт культурное, социальное начало: «Мысль посредством слова идеализируется и освобождается от... влияния непосредственных чувственных восприятий... Язык есть потому же условие прогресса народов, почему он орган мысли отдельного лица» (Потебня, 1989: 196—197);

• понимание И.А. Бодуэном де Куртенэ предмета своего исследования как «действительного языка, существующего в своей непрерывности только психологически» (Бодуэн де Куртенэ, 1963);

• радикализм крайних младограмматиков (лейпцигская школа: К. Бругман, Б. Дельбрюк, А. Лескин, Г. Остхоф, Г. Пауль; геттингенская школа: Ф. Бехтель, А. Бецценбергер, Г. Коллиц, А. Фик; берлинская школа: И. Шмидт, В. Шульце; скандинавская школа: С. Бугге, К. Вернер) с их тезисом о том, что понятия, выражаемые языком, возникают «в недрах души индивида» и «нигде больше», «психическое... совершается в единичной душе, согласно общим законам индивидуальной психологии», а поскольку язык есть явление психическое, то «всякое языковое творчество всегда индивидуально», и, следовательно, «на свете столько же отдельных языков, сколько индивидов» (Пауль, 1960: 36—40);

• постмодернистское видение языка как порождающего феномена, которое апплицируется на сферу бессознательного, традиционно ускользавшего из-под юрисдикции вербального дискурса; в рамках структурного психоанализа фиксирована языковая форма «бытия бессознательного как речи другого» (Ж. Лакан): в бессознательном, по формулировке Ж. Лакана, «говорит желание», которое, будучи артикулированным вербально, теряет свою автохтонность², оказываясь не просто подчиненным, но фактически заданным внешними требованиями грамматического строя и правил речевых практик, — вектор «означающих» как объективных форм языка фактически очерчивает индивидуальную судьбу (Lacan, 1977: 49) и др.

Отличная точка зрения зиждется на том, что влияние языка на человека настолько сильно, что оно определяет мышление, его познавательную деятельность. Этот подход к языку представлен такими направлениями в языкознании, как

• неогумбольдтианская традиция, утверждающая, что внешний мир входит в язык только через призму «национального видения» (Weisgerber, 1953: 57);

• школа этнолингвистики (Г. Пайк, Э. Сепир, Б. Уорф), в рамках которой была сформулирована концепция лингвистической относительности (Васильев, 1974). Сравнивая европейские языки с языком американских индейцев хопи и обнаруживая значительные расхождения, Э. Сепир и Б. Уорф делают из этого вывод, что понятия пространства, времени и материи не являются реально существующими, а даны культурой и языком, и будь Ньютон индейцем хопи, он открыл бы совершенно другие физические законы, обусловленные другим языком (Уорф, 1960);

• французская структурно-формальная школа, тесно связанная с идеями философского структурализма и герменевтики и основанная на тезисе «Язык — не калька действительности», — языковые структуры интерпретируются этой школой прежде всего как «инструмент», посредством которого осуществляется взаимопонимание среди людей» (Мартине, 1960);

• школа социолингвистики (У. Лейбов, У. Уитни, Дж. Фишман), центрированная вокруг проблематики функционирования языка в социокультурном контексте (Labov, 1972);

• современная концепция интерфейса «человек-компьютер» (И. Влейминк, Р. Коутс и др.), в рамках которой именно язык обеспечивает «интеллектуальность системы» (Коутс, 1990);

• когнитивно-рациональная сфера, культивирующая фокусировку языковой тотальности: «мышление и познание предопределены языковым мироистолкованием», а «всякие рассуждения о языке вновь и вновь оказывались языком». «Язык «оплотняет» мысль, наделяет мысль присущей ей тонкой телесностью. Стихия языка — это стихия игры мысли, в которой «игра играет игроками» (Гадамер, 2000: 9).

Философия конституируется в этом контексте как особая «речевая деятельность» по формулировке претендующих на абсолютную истинность высказываний о мире в целом (А. Кожев). Именно поэтому «языкознание есть предыстория человеческого духа» и именно «в языке мы обычно так же дома, как и в мире» (Г.Г. Гадамер), т.к. «устройство мира подобно строю языковой деятельности с возможностями, которых не предусмотрит никакой словарь» (Левинас, 1999: 132);

• трактовка языка как проявление активности человеческой сущностной экзистенции, инспирированная работами позднего М. Хайдеггера: язык есть способность человека «сказать бытие», и в этом плане язык есть «дом бытия». «Дар речи отличает человека, только и делая его человеком. Этой чертой очерчено его существо... Сущность человека покоится в языке» (Хайдеггер, 1999: 163) и др.

В середине XIX века К. Марксом (Marx) и Ф. Энгельсом (Engels) была сформулирована идея диалектической взаимосвязи языка и мышления (Маркс, 1955: 9), поддержанная многими лингвистами.

Так, согласно Р.П. Трофимову, «язык представляет собой не процесс отражения, а процесс формирования и выражения отражательного процесса, каким является мышление» (Трофимов, 1975: 136). Он входит «в сложное единство, это — факт одновременно социальный, предполагающий коммуникацию, гносеологический, психический, семиологический, имеющий логико-понятийный и прагматический аспекты» (Леонтьев, 1997: 79).

Резюмируем идею о гибкой взаимосвязи языка и мышления, их относительности и нетождественности, следующими словами современного немецкого грамматиста В. Юнга (Jung): «Под языком мы понимаем возникшую в соответствии с потребностями общественной жизни, в особенности производственной деятельности, и постоянно развивающуюся систему акустически и оптически воспринимаемых знаков, которая служит формированию мыслей, мышления в процессе познания людьми объективной реальности и взаимного обмена мыслями и эмоциями, а также дает возможность фиксации и хранения обретенных знаний» (Jung, 1982: 13). Эту концепцию положим в основание настоящего исследования.

Большинство современных исследователей придерживаются той точки зрения, что мышление человека многоступенчато, оно представляет собой совокупность уровней, «этажей», соединяет абстрактное, чувственно-образное, эмоциональное, интуитивное, для него существенны целеобразующие, волевые, санкционирующие факторы. Мышление опирается и на информационные процессы, протекающие на бессознательно-психологическом уровне (Дубровский, 1977).

С лингвистической точки зрения интересно проследить, как выражается гетерогенность мышления с помощью только одного из его компонентов — языка. Выдающийся лингвист XIX века Г. Штейнталь (Steinthal), признавая достаточную независимость мышления от языка, подчеркивал, что мысль овеществляется с помощью языка, что по условиям коммуникации мысль нуждается в словесной одежде. Аналогичные идеи высказываются и другими языковедами: «Назначение мышления — отражать предметы объективного мира, а назначение языка — выражать, обозначать, закреплять отраженное в мышлении» (Трофимов, 1975: 137).

Однако может ли язык адекватно передать все сложные и бесчисленные оттенки мысли? Исследователи мозга человека считают, что «в нем более 15 миллиардов нейронов, каждый из которых может работать в разных режимах и связанный с другими нервными клетками, способен получать и передавать информацию по тысячам каналов. Работа мозга — это не только активность отдельных нейронов, здесь действуют их ансамбли, группы нервных клеток, организованные в нервные центры ...» (Смирнова, 1986: 33).

С другой стороны, как бы ни было велико число языковых единиц, особенно лексических, оно не идет ни в какое сравнение с упомянутым множеством. Отсюда следует, что часть (и, возможно, значительная часть) информации, обретенной человеком при помощи мозга, в языке не выражена. С этим положением согласны многие ученые: «Никакой язык не обладает столь мощным средством номинации, которое позволило бы ему обозначать решительно все раздражители... Факт существования искусства, форма которого принципиально не может быть перекодирована в вербальную (нельзя «пересказать» художественное полотно, музыкальное произведение, скульптуру, пластическую балетную форму, актерский образ, кинематографический эффект), свидетельствует об ограниченных возможностях национального языка, как и многочисленные «вторичные» семиотические системы — «язык математики» и пр.» (Горелов, 1977: 166—167).

Несмотря на феноменальную способность его единиц к обобщению, язык не в состоянии вместить единовременно весь этот колоссальный информационный арсенал, т.к. «содержание мысли всегда больше, чем шаблонно-узуальные возможности языка» (Жинкин, 1998: 159). Кроме того, в момент продуцирования язык становится омертвелой «копией», схемой, слепком той действительности, кусочек которой он призван репрезентировать. При этом и сама мысль во всем ее богатстве, как известно, тоже неполно и, следовательно, не совсем точно отражает реальный мир во всем его разнообразии, во всей совокупности его связей, отношений, сущностей, явлений в их непрерывном движении: «Мы не можем представить, выразить, смерить, изобразить движения, не прервав непрерывного, не упростив, огрубив, не разделив, не омертвив живого. Изображение движения мыслью есть всегда огрубление, омертвление, — и не только мыслью, но и ощущением, и не только движения, но и всякого понятия» (Ленин, 1963 (а): 233). «Да и что слова! Словами разве передашь запах, цвет, звуки голосов, которые живут в нашей памяти. Разве передашь?»³ (Никольский, 1985: 212).

Примечания

1. Мышление — это психические процессы отражения объективной реальности, составляющие высшую ступень человеческого познания. Мышление дает знание о существенных свойствах, связях и отношениях объективной реальности, осуществляет в процессе познания переход от «явления к сущности». В отличие от ощущения и восприятия, т.е. процессов непосредственно-чувственного отражения, мышление дает непрямое, сложное опосредованное отражение действительности (Леонтьев, 1964: 85).

2. Автохтонный (греч. autocthôn — местный, коренной) — возникший на месте современного местонахождения (Словарь иностранных слов, 2000: 17). В контексте своей работы Ж. Лакан сближает этот термин с понятием автосемантии (самодостаточности компонентов языка), предложенным А. Марта. Потеря автохтонности коррелирует с проблемой синсемантии (семантической недостаточности языковых элементов).

3. Поэты назвали эту ситуацию «муками слова»: Как беден наш язык! — Хочу и не могу. — Не передать того ни другу, ни врагу, Что буйствует в груди прозрачною волною. (А.А. Фет. Как беден наш язык)