От составителя

Происходят все эти встречи в Париже. Джойс приехал сюда в 1920 г. из Триеста, предполагалось, что ненадолго, получилось — почти на двадцать лет. Только здесь он сможет опубликовать запрещенного «Улисса». Станет знаменитостью, объектом восторга и негодования. Погрузится в свои непостижимые, отнимавшие последнее зрение «Поминки по Финнегану». При этом вынужден будет решать бесконечные литературные, а чаще окололитературные, издательские, финансовые, семейные проблемы.

Трое из наших соотечественников, рассказавших о своих встречах с Джойсом, делили с ним судьбу эмигранта. Живописец, график, литератор Сергей Шаршун, чьи произведения хранятся в крупнейших музеях мира, приехал в Париж в 1912 г., когда ему было 24 года. Здесь он учился в Русской Свободной Академии Марии Васильевой, а затем в знаменитой кубистской академии Ла Палетт. В начале 1920-х годов Шаршун сблизился с «русским Монпарнасом» — литературно-художественной богемой, составлявшей значительную часть русской эмиграции в Париже. В 1922 г. он ездил в Берлин с намерением получить советскую визу и вернуться на родину, но, проведя там больше года, приняв за это время участие в Первой русской художественной выставке и устроив свою собственную, предпочел возвращению в Москву возвращение в Париж. В Париже он много выставлялся, но в 1929 г., когда наконец произошла долгожданная встреча с литературным кумиром, и в начале 1930-х годов Шаршун по ряду причин главное внимание уделяет писательской деятельности. Он активно сотрудничает с журналом «Числа», где публикует прозу, поэтические произведения, рецензии и где в 1930 г. был напечатан его очерк о Джойсе — первое свидетельство русского о встрече с писателем. Правда, Илья Эренбург, парижанин с советским паспортом, познакомился с Джойсом еще раньше, в 1928 г., однако впечатлениями поделился только в опубликованных спустя несколько десятилетий мемуарах.

В отличие от Шаршуна, советской России не знавшего, Константин Сомов, один из основателей группы «Мир искусства», оставался там до конца 1923 г. По отношению к новой власти знаменитый художник соблюдал нейтралитет, она же была к нему более чем лояльна. Пятидесятилетие Сомова даже отмечалось в 1919 г. выставкой в Третьяковской галерее. И все же несовместимость свою с большевистским режимом он ощущал. В декабре 1923 г. ему поручили сопровождать в Америку выставку русского искусства, и из этой командировки он не вернулся. В 1925 г. Сомов переехал во Францию — там он жил подолгу еще в 1897—1899 гг. и оставил много друзей и почитателей, — а в 1928 г. приобрел квартиру в Париже.

За то недолгое время, что Шаршун провел с Джойсом в библиотеке Адриенны Моннье, его глаз художника уловил и цветовую гамму «натуры», и ее психологический рисунок — свидетельство тому финальный словесный портрет Джойса, легко представимый исполненным в красках. Напротив, впечатления Сомова, пробывшего в обществе Джойса 18 января 1931 г. намного дольше, причем в доме друзей, где все, казалось бы, располагало к разговору, — поверхностны и недоброжелательны. Вероятно, не в лучшем настроении пребывал в тот день писатель, вполне умевший быть «душой общества». Заметна и отмечавшаяся многими язвительность художника в оценке человеческих слабостей. Сказалось и неприятие «прустианцем» Сомовым «Улисса». Джойс, каким обрисовал его Сомов в письме сестре, оставшейся в Ленинграде, явно проигрывает в сравнении со своим сыном, беседа с которым, состоявшаяся несколькими годами ранее и столь захватившая Сомова, подробно описана в его дневнике. Мы приводим текст дневниковой записи, поскольку содержание беседы характеризует в какой-то мере и собеседника Сомова — певца Джорджа Джойса (отец, любивший общаться с детьми на итальянском, звал его Джорджо). Сын нашел себя в той области, где мог бы реализовать свое музыкальное дарование и отец, а вот поклонником его литературного дарования Джорджо Джойс не был.

Владимир Набоков, в 1937 г. переехавший во Францию из Берлина, в Париже поселился в 1938 г. Как и Сомов, он встречался с Джойсом в доме Поля и Люси Леон (см. о них примечание 4 к дневнику и письму Сомова). Кроме упомянутых в интервью Набокова А. Аппелю, была еще одна встреча, во время которой Джойс высказался против обыгрывания мифа в современной литературе. Набоков заметил, что он ведь сам обращался к Гомеру, на что Джойс обронил: «Прихоть»¹. Замечательно, как нам кажется, характеризует Джойса комический эпизод, воспроизведенный в том же интервью (писатель вспоминал его не раз): он пошел навстречу друзьям и согласился «создавать аудиторию» для едва знакомого ему тогда Набокова, читавшего лекцию о русском поэте, которого Джойс знал только по не понравившейся «Капитанской дочке».

Обстоятельства сложились так, что деятелей советской культуры Джойс принимал у себя дома. «Улисса» Сергей Эйзенштейн прочитал, уже сняв «Броненосец Потемкин» и «Октябрь», принесшие ему мировую славу и ставшие предметом оживленной полемики. Его сразу же поразил «кинематографизм» романа, общность их с Джойсом художественных исканий — как заинтересуют писателя эксперименты в сфере киноязыка, о которых расскажет ему Эйзенштейн. «По-видимому, для меня настолько существовал Джойс и только Джойс в литературе, что никакие другие фамилии had no appeal»², — напишет он позднее. Случай увидеться с писателем столь ему созвучным представился режиссеру во время начавшейся в августе 1929 г. долгой поездки по странам Европы, в ходе которой он выступал с лекциями по истории и теории кино, рассказывал о советских фильмах. Летопись жизни и творчества Эйзенштейна сообщает — без комментариев — что 29 ноября 1929 г. он выехал из Лондона в Париж и вернулся 3 декабря. Как мы теперь знаем, надписывая ему экземпляр «Улисса», автор книги поставил дату — 30 ноября 1929 г. Не исключено, что Эйзенштейн приезжал в Париж, специально чтобы увидеться с Джойсом — так важна была для него эта встреча. Правда, составители летописи относят ее к февралю-апрелю 1930 г., когда он в течение трех месяцев находился во Франции. Впрочем, точная дата не столь существенна: когда бы ни состоялся разговор, он был интересен обоим собеседникам, хотя Эйзенштейн, судя по заключительным фразам воспоминаний, явно ожидал большего. Но будем помнить, что писались они в 1940-е годы, как кинорежиссер он уже «переболел» тогда Джойсом. И послушаем сопровождавшего его в поездках по Франции киноведа и писателя, автора книги «Сергей Эйзенштейн» Леона Муссинака: «Он читал и перечитывал «Улисса» и полагал, будто проник в тончайшие его оттенки. Однако в разговоре с писателем он обнаружил, что только начинает понимать книгу. <...> Оба художника долго обсуждали возможности выражения внутреннего монолога средствами кинематографии. После этой встречи Джойс сказал своему другу Джоласу, главному редактору журнала «Transition»³, что если «Улиссу» суждено когда-либо быть перенесенным на экран, то он знает лишь двух человек, способных это осуществить, — Вальтера Рутмана и Эйзенштейна. Эйзенштейн неоднократно со страстным увлечением рассказывал мне об этой встрече». (№ 334) Сохранился подаренный писателем Эйзенштейну фотопортрет работы Беренис Эббот.

В лице Всеволода Вишневского к Джойсу явился действительно человек с другой планеты, удививший его сообщением, что в СССР печатают и обсуждают «Улисса». Известно, что писателю прочитали в немецком переводе выступление на Первом съезде советских писателей в 1934 г. К.Б. Радека, поставившего явно риторический для делегатов съезда вопрос: «Джеймс Джойс или социалистический реализм?» Только открыл ли своему собеседнику Вишневский, что был практически единственным его защитником в предсъездовских литературных баталиях, участники которых в большинстве своем «Улисса» не открывали? Евгений Замятин еще в 1923 г.

сказал о романе: «Это пощечина и Британии, и Ирландии». В том же русле воспринимал «Улисса» и «подавал» его своим оппонентам Вишневский. Приехав в конце апреля 1936 г. в Париж, он, безусловно, искал возможность увидеться с автором книги, которую обозначил как «обвинительный акт Европе», и воспользовался знакомством с художником Фернаном Леже, бывавшим в доме Джойса. Вместе с тем, посещение Джойса — лишь эпизод в череде встреч и общений, каковыми была насыщена поездка Вишневского в Чехословакию, Англию, Италию и Францию, где он ощущал себя посланцем страны, прокладывающей путь — сомнений у него не возникало — всему человечеству. В Париж Вишневский прибыл, когда город бурлил накануне выборов в Национальное собрание, завершившихся победой Народного фронта. Автор «Оптимистической трагедии» (уже поставленной А.Я. Таировым), в прошлом моряк-балтиец, убежденный большевик, участник революционных событий в собственной стране, попал в родную стихию митингов и демонстраций, выступлений рабочих и яростных споров в среде интеллигенции, и он мастерски воссоздает в своем путевом дневнике обстановку столицы Франции того времени. Она стала и контекстом общения с Джойсом. Переполненный впечатлениями Вишневский оказался в тихой обители погруженного в работу художника, выбравшего время для светской, по сути, беседы, иронично-доброжелательного и даже осведомленного о том, что происходит в мире («шутит зло над немцами» — вероятно, над пришедшими к власти в Германии фашистами). Трудно, однако, представить разговор с Джойсом на злобу дня, подобный тем, какие бывали у Вишневского с Пабло Пикассо или Луи Арагоном. И дело не просто в аполитичности Джойса. У него было другое видение истории, и ее законы, для Вишневского непреложные, в его историческом пространстве не действовали.

Отчет о поездке в Европу Вишневский напечатал в том же году в октябрьском номере журнала «Знамя». Своеобразным откликом на публикацию можно считать сохранившееся в архиве Вишневского письмо за подписью «М. Богословская» с датой 26 октября без года. Но писалось оно явно по горячим следам знакомства с путевыми заметками Вишневского. Приводим вступительную, «джойсовскую» его часть:

«Глубокоуважаемый Всеволод Витальевич, прежде всего я должна объяснить Вам, почему я обращаюсь именно к Вам. Я переводчик Джойса. У меня с 1932 г. лежит переведенный мною автобиографический роман Джойса: A portrait of the artist as a young man. Перевод одобрен всеми редакторами ГИХЛ'а, но тем не менее не издается. Книга во многом нам чуждая, но абсолютно честная и которая как ни одно другое произведение Джойса раскрывает его во всей глубине как человека и писателя. Я могу сказать о себе, что я переживаю как личное несчастье, что Джойс не с нами, не с народным фронтом, что он стоит в стороне от всего. Но я переживаю также как личное оскорбление все то, что пишется и говорится о Джойсе, потому что в этом нет ни единого слова правды.
Поэтому я с чувством глубокого облегчения слушала в прошлом году Ваше выступление на дискуссии и с большой радостью прочла о том, что Вы были у Джойса в Париже. Все это внушило мне мысль обратиться к Вам с просьбой содействовать изданию переведенной мной книги. Но, так как после бесконечных чтений в редакции рукопись пришла в неудобочитаемый вид, я отложила свое намерение до тех пор, пока не выберу время привести ее в порядок. За отсутствием времени я до сих пор этого не сделала, хотя постоянно об этом думаю, а в связи с этим и о Вас. На этих днях произошло маленькое событие, не имеющее к этому ни малейшего отношения — вот эти стихи, — и так как у меня нет другого человека, к которому я испытывала бы такое доверие, я решила обратиться к Вам». (РГАЛИ. Ф. 1038. Оп. 1. Ед. хр. 2642).

Далее известная ныне переводчица М.П. Богословская-Боброва просит высказать свое мнение о стихах возвращающегося, по ее словам, через два месяца из казахстанской ссылки поэта Сергея Боброва — ей хотелось бы их напечатать. О Джойсе больше не говорится, но степень доверия к Вишневскому «на почве Джойса» отметить нужно. Как и то, что роман не опубликовали тогда на русском языке, даже если Вишневский хлопотал об этом (его ответ неизвестен), отчасти и потому, что переводчица была женой ссыльного. После выхода в 1937 г. в Государственном издательстве художественной литературы (ГИХЛ) «Дублинцев», куда вошли два ее перевода, печатать Джойса у нас не будут без малого сорок лет. Благодаря усилиям Н.А. Волжиной и Е.Ю. Гениевой, возвращение его в Россию начнется именно с публикации в трех последних номерах журнала «Иностранная литература» за 1976 г. «Портрета художника в юности» в переводе М.П. Богословской-Бобровой. Она уйдет из жизни двумя годами ранее.

Ю. Рознатовская

Примечания

1. См. Ellmann R. James Joyce. Oxford a.o., 1983. P. 616.

2. Не привлекали (англ.).

3. Правильно «transition».