Ю.А. Рознатовская. Вступление в «одиссею»

Самый знаменитый роман Джеймса Джойса — цепь эпизодов. Однако, звенья этой цепи, скрепленные ему одному ведомым составом, образуют странно-нераздельное единство, существующее по собственным законам. Так и «русская одиссея» Джойса — фрагменты, эпизоды, мозаика фактов, деталей и судеб — оказывается историей сквозной и единой. Частью того грандиозного целого, название чему: русская культура ХХ-го века. Пока — только ХХ-го, «одиссея» XXI-го едва началась...

Поначалу «русский» Джойс — это Джойс двух русских миров, долгое время практически не соприкасавшихся. Что касается русской эмиграции, то она отчетливо делилась на «прустианцев» и «джойсистов». Одним из первых, кто, еще в 1926 г., в довольно резких выражениях высказался против Джойса был искусствовед П.П. Муратов, автор знаменитых «Образов Италии». Его озабоченность дурным влиянием Джойса на литературную молодежь разделял и Г.П. Струве, известный в будущем славист, усмотревший это влияние в романе «Аполлон Безобразов», принадлежавшем одному из самых талантливых молодых литераторов русского зарубежья Б.Ю. Поплавскому. Еще до заметки Струве, относящейся к концу 1931-го года, Поплавский напечатал свой очерк об «Улиссе». Мало кто смог увидеть тогда в объявленном порнографическим романе свидетельство любви и сострадания к человеку, откровение о «хаосе человеческой души», и нельзя исключать, что в подобном восприятии «Улисса» сыграли роль религиозно-философские искания самого Поплавского. В оценке значимости романа он перекликается с выступившим несколько раньше в журнале «Версты» Д.П. Святополком-Мирским, приравнявшим автора «Улисса» к Шекспиру.

Между тем, Струве был не единственным, кто сразу объявил путь Джойса бесперспективным: «поверх барьеров» он будет перекликаться и со своими советскими соотечественниками, — однако, тот же Струве был первым, кто провел параллель между Джойсом и Андреем Белым, обозначив тему, которую будет разрабатывать сам — и далеко не в одиночестве. Уже в наше время ее обыграет В.П. Аксенов в одном из эпизодов романа «Новый сладостный стиль» (1997).

«Визитная карточка» Джойса была предъявлена советским читателям в 1925 г., когда альманах «Новинки Запада» напечатал подборку фрагментов из пяти эпизодов «Улисса» в переводе В. Житомирского, дававшую представление о повествовательной технике автора. В 1929 г. «Литературная газета» познакомила читателей с двумя другими фрагментами «оригинального мастера новых литературных форм». Напечатанные в 1927 г. в сокращенном варианте более ранние и более традиционные «Дублинцы» это, скорее, опровергали, равно как и поэтические сочинения автора «Улисса», помещенные на страницах «Литературной газеты» и журнала «Интернациональная литература».

Первым писательским откликом на «Улисса» стала информационная заметка Е.И. Замятина, опубликованная в 1923 г. в редактировавшемся им совместно с К.И. Чуковским журнале «Современный Запад». Трудно сказать, читал ли Замятин «Улисса» — скорее он составил свое мнение по откликам зарубежной печати. Но не вызывает сомнений, что С.М. Эйзенштейн, отвечая в 1928 г. на анкету журнала «На литературном посту», знал уже роман в оригинале и увидел в нем наиболее яркое подтверждение собственной теории монтажа. Суждения об «Улиссе», на долгое время ставшем настольной книгой режиссера, рассыпаны во многих статьях Эйзенштейна и опубликованных уже после его смерти заготовках к теоретическим работам и мемуарам, включая и воспоминания о посещении Джойса.

В 1930-е гг. Джойсом завладевает марксистская критика с ее приоритетом идеологических ценностей над эстетическими. Творчество Джойса, и прежде всего, конечно, «Улисс», становятся предметом исследования в работах Р. Миллер-Будницкой, А.И. Старцева и вернувшегося в 1932 г. из эмиграции убежденным марксистом Д. Мирского (так он будет теперь подписывать свои статьи). Джойс оказывается вовлеченным и в споры о путях развития советской литературы, предшествовавшие Первому съезду советских писателей. Показательна в этом отношении дискуссия «Советская литература и Дос Пассос», мало кто из участников которой, а среди них были ведущие критики, литераторы, переводчики, удержался от выпадов в адрес автора «Улисса», негативно, по мнению многих, воздействовавшего на американского писателя, с которым в СССР связывалось столько надежд — впоследствии не оправдавшихся. Что же касается Джойса, то вывод был — и не только у участников дискуссии — практически единодушный. Он слишком «модернизирует» — даже в сравнении с Прустом — романную форму, по сути ее разрушая. Он — в противовес марксистской теории развития общества по восходящей — видит в истории лишь бесконечное круговращение изначально заданных моделей, осмысляемых на уровне мифа. Он принижает человека и, понятно, не воспринимает его как творца истории. Такова была сложившаяся в 1930-е гг. официальная «концепция» Джойса, творчество которого никак не отвечало задачам, стоявшим — точнее, ставившимся — перед советской литературой, что однозначно и навсегда исключало его из числа литературных авторитетов.

Сторонником Джойса оказался Вс.В. Вишневский — человек с революционным прошлым, драматург и публицист. Роман был для него произведением вполне реалистическим, достоверно воссоздающим жизнь «там», своего рода учебником, по которому можно «узнать Запад»: потенциального врага, изучение которого входило в обязанности Вишневского — еще и преподавателя Военно-морской академии. Поэтому приемам автора «Улисса» можно поучиться и его советским коллегам, не подражая, но творчески осваивая их. «Формалиствующему коммунисту» будет решительно и по пунктам возражать в статье «Джеймс Джойс» (1933) и других работах давший Вишневскому эту характеристику Мирский. Линия фронта, теперь литературного, снова разделила офицера Белой армии и моряка-краснофлотца, только на этот раз полюса поменялись и победа осталась за Мирским. Именно его суждения о Джойсе были «узаконены» съездом писателей в августе 1934 г. Доклад, в котором задачи советского искусства соотносились с положением дел в мировой литературе, сделал К.Б. Радек, историк по образованию, член Исполкома Коминтерна, имевший репутацию одного из ведущих коммунистических журналистов-международников. Журналистское красноречие, далеко не лучшего качества, определило и стилистику высказываний о Джойсе и Прусте — по сути, приговора. Однако приговор еще не был окончательным. Более того, редакторам журналов даже рекомендовалось печатать «кое-что» из Джойса — в расчете на то, что читатели сами убедятся в правильности официальных характеристик. Работа над переводом «Улисса» уже велась. В Ленинграде за нее взялся — если ему верить, без особого энтузиазма, — переводчик Дос Пассоса Валентин Стенич (псевдоним В.О. Сметанича) — «русский дэнди», герой одноименного очерка А. Блока, написанного еще в 1918 г. Эпизод из романа в переводе Стенича был напечатан уже в конце 1934 г., два других — в 1935 г. с предисловием Мирского. В январе того же года «Интернациональная литература» приступила к публикации «Улисса» в «русском варианте» участников переводческого объединения под руководством И.А. Кашкина, готовивших одновременно и перевод «Дублинцев». Журналу удалось напечатать в 1935—1936 гг. только первые десять эпизодов романа. Публикация не случайно прервалась в апреле 1936 г. — в это время уже полным ходом шла кампания борьбы «с формализмом и натурализмом в искусстве», начатая после раскритикованной (на тот момент — уничтоженной!) в «Правде» оперы Д.Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда».

В 1937 г. сборник «Дублинцы» все-таки вышел, но без указания фамилий переводчиков — один из них, И.К. Романович, был арестован. Такая же участь постигла, в числе многих, Стенича, Мирского, Радека. Подражание Джойсу, каковое критика углядела в романе Л.И. Добычина «Город Эн», стоило ему тяжелых проработок на писательских собраниях и в печати, которых автор книги просто не вынес: он исчез 28 марта 1936 г., оставив близким записку: «А меня не ищите — я отправляюсь в далекие края»... Страшную примету времени запечатлела А. Ахматова' в трагедии «Энума элиш», над которой она работала в 1940—1960-е гг., свидетель обвинения во время суда над героиней заявляет «При мне хвалила Джойса». Ахматова читала «Улисса» в подлиннике одновременно с Мандельштамом в 1938 г., в такое время, когда «было уже не до книг». Раскрылся роман ей не сразу, когда же его художественный мир высветился, он оказался пронзительно близким, в нем зазвучала щемящая личностная нота. Не случайно первый эпиграф к «Реквиему», который Ахматова тщетно надеялась напечатать в своем сборнике «Бег времени» (1963), — «You cannot leave your mother an orphan» («Ты не оставишь мать сиротой») — парафраз из «Улисса» и явно обращен к сыну — поэма ведь о нем и о себе тоже. Впоследствии Ахматова этот эпиграф снимет, предварив им созвучный «Реквиему» цикл «Черепки», автограф которого подарит в 1964 г. Л.К. Чуковской.

Появление в нашей печати «Записок об Анне Ахматовой» Чуковской, «Листков из дневника» и пьесы самой Ахматовой отделяет от рассказываемого в них большая временная дистанция. В связи с этим надо заметить, что судить о восприятии Джойса в СССР в 1930—1940-е гг. только по публикациям «в режиме реального времени», значит получить официальную и далеко не полную картину. Многое, носившее другой «знак», осталось в дневниках, записных книжках, архивных материалах, воспоминаниях современников и увидело свет не одно десятилетие спустя. Судя по этим свидетельствам, Джойс вполне устойчиво присутствовал в читательском сознании членов писательского цеха: достаточно обратиться к литературным дневникам Ю.К. Олеши или к весьма неожиданным для привычного нам К.А. Федина его дневниковым записям 1943 года. В.Б. Шкловский, в 1939 г. впервые затронувший тему «Толстой и Джойс» (которую советские критики будут, естественно не в пользу Джойса — кстати, высоко ценившего Толстого, — варьировать уже в 1950—1970-е годы), судя по дневникам К.И. Чуковского, еще в 1932 г. советовал ему бросить все свои литературные увлечения и заняться Джойсом (Чуковский, правда, совету не последовал). В 2002 г. были опубликованы относящиеся к концу 1930-х гг. записные книжки Л.Я. Гинзбург с размышлениями о неудачных, на ее взгляд, — невозможных по сути! — попытках Джойса воссоздать словом нечто равное «таинственной материи сознания, непостижимой, неразложимой, последней реальности жизни». В работе М.М. Бахтина 1940-х гг., посвященной Флоберу и впервые опубликованной в пятом томе его Собрания сочинений (1996), Пруст и Джойс являют вершину романной формы, не уступающей Толстому и Достоевскому, хотя и принципиально другой. Приводимый там же отрывок из архивных материалов 1938 года свидетельствует, что ученый собирался заняться Джойсом в связи с проблемой самосознания человека.

Но время Бахтина у нас тогда еще не настало, а что касается Джойса, то, после долгого перерыва, в 1960-е годы он снова оказывается в сфере внимания советских литературоведов. На этот раз стимулом послужила проводившаяся в 1964 г. в Институте мировой литературы конференция «Современные проблемы реализма и модернизм». Творчеству Джойса было посвящено выступление Д.М. Урнова, филолога уже нового поколения. Рассматривая «Улисса» в контексте мировой литературы, он очень осторожно оперировал понятиями «влияние» и «новаторство», считая, что степень того и другого в данном случае сильно преувеличена. В «установочном» докладе директора ИМЛИ И.И. Анисимова признавалось «историческое значение Пруста, Кафки и Джойса», правда, без уточнения, в чем именно оно заключается. Утверждалось при этом, что социалистической эстетикой уже выработана «концепция творчества названных писателей», определяющая его как «литературу разрушения человека», а потому их художественный опыт неприемлем для литературы социалистического реализма. Концепция тридцатилетней давности продолжала жить, а в утверждениях Анисимова содержался еще и ответ западным коллегам, в частности. Ж.П. Сартру, говорившим о пренебрежении писателей социалистических стран опытом модернистов. Обратим внимание на то, что именно Анисимов, в 1934—1938 гг. заведовавший сектором иностранной литературы Государственного издательства художественной литературы (ГИХЛ), написал (поставив псевдоним «Н. Гарин») выдержанное в духе времени послесловие к «Дублинцам».

Публикации 1960—1970-х гг. свидетельствуют, что Джойса и его главный роман невозможно обойти вниманием, идет ли речь об истории литературы XX века, о современном литературном процессе, о проблемах традиции и новаторства, о романе как литературном жанре, наконец, о романе русском — многочисленные суждения о «внутреннем монологе» у Толстого и «потоке сознания» в «Улиссе» тому пример. О Джойсе пишут в эти годы все ведущие англисты. В работах В.В. Ивашевой, Д.Г. Жантиевой (автора небольшой книги о Джойсе в серии «Современная зарубежная литература»), Н.П. Михальской творчество писателя и главное его произведение трактуются в том же заданном ключе, с непременным выделением аспектов социального критицизма. Но уже намечается определенная переоценка его новаторских поисков, что продемонстрировала защищенная в 1972 г. на филологическом факультете МГУ кандидатская диссертация Е.Ю. Гениевой «Художественная проза Джеймса Джойса». Впервые на открытое обсуждение представлялось монографическое исследование, лишенное привычных стереотипов в восприятии и оценке классика модернизма. Правда диссертацию, прежде чем ее утвердили, пришлось защищать повторно — случай беспрецедентный в нашей науке.

Джойс не мог не участвовать и в обсуждении проблемы мифологизма, ставшего одной из важнейших категорий в поэтике литературы XX века. Многообразные художественные функции мифа у Джойса анализируются в диссертации Гениевой, в работах А.Н. Дорошевича, Д.В. Затонского. Выделяется здесь фундаментальная «Поэтика мифа» Е.М. Милетинского, представителя Тартусско-московской семиотической школы, проявлявшей немалое свободомыслие в своих филологических изысканиях и независимость от установок литературоведческого «истеблишмента». Особый интерес вызывает данное в ней глубокое и непредвзятое истолкование художественных компонентов и мифологических параметров повествования «Поминок по Финнегану» — последней книги Джойса, произведения, рассчитанного скорее на того, кто сделает освоение текста делом жизни, а «текст» — это 50 тысяч неологизмов и слов-гибридов, почерпнутых из 70 языков («словесную руду» поставляла Джойсу команда помощников, среди которых был молодой С. Беккет).

В 1976 г. журнал «Иностранная литература» рискует напечатать с сопроводительной статьей Д.М. Урнова перевод романа «Портрет художника в юности», выполненный М.П. Богословской-Бобровой еще в 1932 г. Во многом автобиографичный «роман воспитания» воссоздает процесс рождения художника в переживающем кризис веры ученике иезуитского колледжа. Перенеся акцент на внутренний мир Стивена Дедала, на жизнь его сознания, автор впускает мир реальный только через восприятие героя, подчиняя изображаемое его особенностям. Проза Джойса здесь еще во многом традиционна, но ей уже сопутствует образная изощренность, стремительное чередование неожиданных подчас ассоциаций, преднамеренное замедление одних эпизодов и ускорение других, — все то, что воплотится вскоре в «Улиссе».

Советским читателям Джойс был наконец «приоткрыт», однако зависимость мэтра модернизма от нашей издательской политики не ослабла, и подготовленный тогда же для издательства «Наука» в серии «Литературные памятники» том его избранных произведений разрешения на публикацию не получил. Столетие со дня рождения Джойса, отмечавшееся в 1982 г. по решению ЮНЕСКО во всем мире, помогло «пробить» ставших к тому времени библиографической редкостью «Дублинцев» и, что самое важное, — с восстановленными фамилиями переводчиков. Прошедшая в 1989 г. долгожданная премьера полного «русского «Улисса» стала не просто событием культурной жизни. Она стала зримым свидетельством смены эпох.

Сейчас, когда понятия «модернизм» и «реализм» заняли им принадлежащее место в теоретических изысканиях литературоведов, на русском языке представлена большая часть литературного наследия писателя. Это относится прежде всего к изданному в 2004 г. сборнику, в который вошли произведения разных жанров, а также статьи и письма (серия «Золотой фонд мировой классики»). Возвращены в серии «Мастера зарубежной прозы» эпизоды из «Улисса», печатавшиеся в 1930-е гг. Читатели располагают не одним изданием «Улисса» в новом полном переводе. В переводе С.С. Хоружего есть теперь и ранняя проза писателя — «Герой Стивен» и «Портрет художника». Г.М. Кружков практически в полном объеме перевел поэзию Джойса. Ряд его поэтических сочинений, пьеса «Изгнанники», миниатюра «Джакомо Джойс» существуют в нескольких русских вариантах. Творчество писателя продолжает привлекать исследователей — русская джойсиана значительно пополнилась в последнее десятилетие и расширилась географически.

В 2005 г. можно отмечать круглую дату, если помнить, что «русская одиссея» Джойса началась в 1925 г. Сциллы и Харибды за эти восемьдесят лет странствий встречались ему во множестве. Но есть надежда, что драматичные сюжеты одиссеи себя исчерпали. Будем просто читать Джойса — писателя на все времена.