Д.П. Мирский. Годовщины: Джойс («Ulysses», 1922)

Когда пять лет тому назад вышел наконец восемь лет писавшийся «Одиссей»¹ Джемса Джойса, в европейскую литературу вошла исключительно большая новая сила. Первые книги Джойса, особенно его роман «Портрет художника в молодости» (Portrait of the Artist as a young Man), возбуждали большие надежды, но именно надежды; они были явным образом обещания, за которыми должно было последовать исполнение. Самая исключительность этого исполнения не сразу позволила всем оценить его. К восторженному изумлению примешивались ошарашенность и недоумение. Слишком это выходило из обычных мерок и масштабов. К тому же вокруг книги поднялась шумиха, оттолкнувшая от нее многих. С одной стороны, среди парижских англичан сложился вокруг Джойса культ, отнюдь не преувеличенный по существу, но несомненно преувеличенный по внешнему выражению, с другой, запрещение книги английской цензурой дало ей специфическую популярность, ничего общего не имеющую с подлинным пониманием. Но для английских литературных нравов характерно и служит к большой чести, что наиболее доброжелательный прием роману Джойса оказали его старшие собратья, ничего общего с ним ни лично, ни художественно не имеющие, но сумевшие достойно встретить восход светила, которому суждено их затмить: лучшие из первых отзывов на «Одиссея» принадлежат Уэллсу и Арнольду Беннету².

В Англии и в Америке все слышали об «Одиссее», но мало кто прочел его. Внешне он мало доступен (цензурное запрещение: даже в Британском музее нет экземпляра); но и имевшие его в руках не все решались прочесть его. Это не гостеприимная книга. Читательским удобствам и привычкам в ней не сделано ни одной уступки. И читатель, не читавши, а только заглянувши, или наслышавшись от других заглянувших, составил себе мнение отрицательное. «Самая неприличная книга на свете», а «порнография стоит вне литературы», и «730 страниц, на которых рассказывается, что делает в течение суток один человек, — какая скука». На этих двух данных основаны суждения читательской толпы и обывательской критики. Знают еще, что действие происходит в Дублине и что, будто бы, для полного понимания книги необходимо интимное знакомство с дублинской общественной жизнью начала столетия, с нравами дублинской улицы. Кроме того, всякий иностранец, открывши «Одиссея», очень скоро убеждается, что его знакомство с живым английским языком совершенно недостаточно и что в чтении Джойса никакой словарь не помогает.

Практически, для людей, желавших ознакомиться с этой книгой, величайшим созданием европейской литературы за много поколений, я бы советовал не подходить к ней без подготовки. Подготовка должна быть двоякая: чтение ранних книг Джойса, особенно «Портрета художника в молодости», который прямо подводит к «Одиссею» и не представляет особенных трудностей; затем, чтение критики. <...>

Помимо внешних трудностей, стоящих на пути к восприятию Джойса (из которых, однако, единственное серьезное — необходимость знать английский язык хорошо), «Одиссей» труден еще потому, что он требует необычайной «конвергенции» внимания. Отношение между наименьшей и наибольшей единицей превосходит обычно допускаемые: наименьшая единица — преходящие образы и обрывки беспрерывного потока сознания; наибольшая — целое всей книги. Наименьшие расположены так, что только в цельном контексте получают свой смысл, и целый контекст ясен только тогда, когда все единицы его соприсутствуют в понимании. Читатель, таким образом, должен быть одновременно максимально дальнозорок и максимально близорук; видеть и весь Эверест как целое, а каждую травку и снежинку в отдельности. В этом смысле «Одиссей» может быть назван созданием «сверхчеловеческим», полное его понимание превосходит возможности нашего сознания. Но приближения возможны, и момент, когда из пестроты бесконечно малых подробностей начинают складываться в понимании титанические очерки целого, в жизни каждого читателя «Одиссея» останется всегда одним из сильнейших переживаний. Фигуры, складывающиеся таким образом, при всей их психологической срединности достигают чисто героических размеров. И правы те критики <...>, которые называют Джойса возродителем мифотворчества. Главное мифическое создание есть герой, дублинский еврей Леопольд Блум, которого трудно не признать величайшим художественным символом среднего человечества в мировой литературе. Это «средний европеец», одаренный «всею пошлостью пошлого человека», человек сдавленный и робкий, довольный немногим, и неспособный к радости и счастью, клубок трусливых и тайных желаний, никогда не осуществляемых и не освобождаемых. Невероятная сцена в публичном доме, кульминационный пункт книги — «валпургиева ночь», в которой все сдавленные пожелания Блума цветут в его подсознании с тропической буйностью, но так и не получают выхода на свет. Рядом с Блумом его жена, спокойно и уверенно изменяющая ему, спокойная уверенная самка, без подавленных желаний, без подсознания, чистая плоть, самый фарватер потока бессмысленной жизни.

О Джойсе можно говорить на сотнях страниц: о его титанической языкообразующей силе; об атлетической гибкости его стиля, дающей невероятное разнообразие «ключей» его прозе; о совершенно адекватной точности и конкретности его слов; о комической силе, в которой он равен Аристофану, Рабле и Гоголю; о щедрости его воображения; о глубоком метафизико-этическом фоне — мучительном сознании греха, нечистоты жизни и плоти; об общих чертах с Фрейдом, тоже великим мифотворцем и исследователем греха; о корнях его в католическом сознании и обо многом другом.

Но эти несколько строк написаны с более скромной целью: только обратить внимание русского читателя на то, что в Европе есть сейчас писатель, равного которому она не рождала, может быть, со времени Шекспира.

1928
(№ 90)

Примечания

1. Очерк печатается по изданию 1928 г. Составитель сохраняет греческий вариант имени Улисс, которому отдавал предпочтение Д.П. Мирский в своих работах о Джойсе.

2. См. № 559.