«Джакомо Джойс»

В творческом наследии Джойса есть звено, зафиксировавшее еще один переход от «Портрета художника в юности» к «Улиссу». Произведение известно под названием «Джакомо Джойс». Джакомо — итальянский вариант имени Джеймс. И все, что описано на шестнадцати страницах сохранившегося автографа этой небольшой вещи, как кажется, воспроизводит ситуацию, имевшую место в Триесте между 1912 и 1916 годами, когда Джойс заканчивал «Портрет...», работал над пьесой «Изгнанники» и, зарабатывая на жизнь уроками английского языка, влюбился в одну из своих учениц — Амалию Поппер.

Трудно сказать, каким в действительности было чувство Джойса. Факты упрямо свидетельствуют, что многое придумано и домыслено им. Но дело, конечно, не в этом. На страницах «Джакомо» бьется чувство, которое представил себе Джойс, чувство, которое может возникнуть тогда, когда вдруг ощутишь, что молодость прошла...

В 1916 году Джойс подавил в себе желание видеть эту вещь напечатанной, но использовал ее как черновой материал, введя некоторые мотивы, а порою и некоторые куски текста в иные произведения — в «Портрет...», «Изгнанников», «Улисса».

Как отдельное произведение «Джакомо Джойс» был опубликован лишь в 1968 году, после того, как Ричард Эллман, один из крупнейших джойсоведов, выкупил рукопись у человека, пожелавшего остаться неизвестным.

«Джакомо Джойс»... О чем это небольшое произведение, своим странным графическим расположением текста напоминающее поэтические экзерсисы Малларме?

Наверное, содержание этой вещи, если вообще понятия традиционной поэтики хоть как-то приложимы к тексту, в котором все — порыв, ощущение, прикосновение, движение, передают слова поэта:

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях...

Это проза об остановленном мгновении, о заблудившемся времени, о мучительном прощании с юностью, о так трудно завоеванной зрелости...

У «Джакомо...» нет ни начала, ни конца; трудно определяется жанровая принадлежность этих страниц. В самом деле, что это — записная книжка, дневник, эссе, этюд, новелла? И причина вовсе не в том, что Джойс не предназначал это произведение для печати. Зыбкость текста, его незавершенность сознательны. В них уже отчетливо проглядывают новаторские, незнакомые западной прозе тех лет черты.

«Джакомо...» неминуемо приближает нас к «Улиссу». На этих шестнадцати страницах была опробована новая манера письма. Сопряжение реальной, сиюминутной жизни (того, что Джойс называл «сейчас и здесь») с вечным, при этом введение героев в плоть новой реальности происходило в сознании. Мир, опрокинутый в сознание, сознание, отражающее и одновременно творящее мир по своим законам.

Первая зарисовка «Джакомо...» — впечатление сначала зрительное, потом слуховое. Герой еще не успел осознать образ, и потому тот окутан словесной дымкой: он ищет себя в слове, опирающемся на энергию внутренней речи героя. Перед читателем возникает не просто внутренний монолог, знакомый нам по классической прозе, перед нами «поток сознания».

Ассоциация — прихотливая, капризная, внезапно рождающаяся и столь же внезапно ускользающая — творит мир, столь же реальный, сколь и фантасмагоричный. Парижское утро, утро расставанья, разрыва, утро, когда была предана любовь, вдруг становится другим утром — тем, в Иудее, где предали Христа, где было холодно, где внезапно заметались коптящие факелы, где злоба полоснула глаза. Миф с его вечной идеей повторяемости (Амалия — это и Беатриче Данте, и Беатриче Ченчи Шелли, и вавилонская блудница, и «смуглая дама» сонетов Шекспира, и воплощение «вечной женственности») упорядочивает хаос этого расщепленного, мятущегося сознания.

Или вдруг образ, который только что был пластичным, подчинившись скрытым импульсам, нереализованным желаниям, вырвавшимся из стихии подсознания, у нас на глазах корчится, искажается, превращаясь в жуткий гротеск.

В этой новой выразительной форме важно все. Цвета, цветовая гамма — золотисто-теплая, сочно-зеленая, серо-сиреневато-белая, черно-бурая, тускло-зеленая — тоже передает превратности чувства: восторг, влечение, ревность, страсть, отчуждение, охлаждение. Мир «Джакомо...» наполнен и «симфонией запахов», и ощущениями (холод утра, прикосновение пальцев), звуками (смех, слезы, стук каблучков, цоканье копыт, свист летящих санок, шорох, молитва, шепот страсти), игрой смыслами (свет — любовь, тьма — отчаянье). Даже в графическом расположении зарисовок — то они значительно отстоят друг от друга, то, напротив, тесно смыкаются — отразилась жизнь души. К концу паузы сокращаются: проза «торопится», стараясь угнаться за множащимися в сознании образами.

Ранее мы уже отмечали, что Джойс охотно заимствовал внешние детали собственной жизни, используя их для построения сюжета своих произведений, и обращали внимание на особый смысл такой «автобиографичности».

Стивен Дедал — вовсе не «Джойс в молодости», точно так же Джакомо Джойс — это не «Джеймс Джойс в зрелости», хотя автор, как кажется, предельно сближает себя и своего героя, давая ему собственное имя. Но все же обратим внимание на то, что в этом итальянизированном варианте имени — Джакомо Джойс — наличествует сильно ощутимая коннотация: Джакомо — это имя знаменитого Казановы со всеми содержащимися в нем культурными смыслами: сердцеед, дамский угодник, ветреный влюбленный, соблазнитель женщин, Дон-Жуан, наконец. Этим Джойс как бы дает понять, что наивному читателю, пожелавшему объединить собирательный литературный образ с реальным человеком, следует поостеречься.

Возможно даже, что Джойс, по природе склонный ко всякого рода розыгрышам и каламбурам, сознательно провоцирует читателя на такое сближение, видя в этом особенно пикантную юмористическую ситуацию.

Смех был великой стихией его зрелого творчества, способом снятия мировоззренческих противоречий, великой разрешительной силой. В смехе, как в самой природе, мир вечно обновляется.

Как кажется, основной темой «Джакомо Джойса» является любовь. Но что же такое любовь?

Только что, закончив «Изгнанников», на примере Ричарда Роуана Джойс показал нам вариант «любви умственной», любви как темы для рассуждений о любви.

История любви Джакомо к «темной даме» — это вариант «любви чувственной», полной страсти, смятения и томления.

Какой же «любви» более сочувствует Джойс? По-видимому, никакой, это лишь две маски, два варианта «темы», описанные разными способами, в одном случае — интеллектуальным дискурсом, в другом — дискурсом плоти. И обе эти любви — лишь проекции сознания персонажей. Джойс, как истинный Протей, последовательно вжился в оба образа и столь же мастерски вышел из них, отстранился от каждого.

Подобно Оле-Лукойе из сказки Андерсена, он раскрывает над читателем разноцветный зонтик. Пойдешь за мной, — как бы говорит он своему читателю, — я покажу тебе много интересного, над чем стоит подумать или посмеяться. Смысл будет таким, каким захочешь, в том числе и таким, от которого ты сможешь покраснеть: «Любишь меня, люби мой зонтик».