4.1. Рубежное время начала XX века

Весь человек, вобравший всех людей, он стоит всех, его стоит любой.

Жан-Поль Сартр

Джойс понимает рубежность своего времени, но не соглашается с ролью замыкающего звена в этой цепи. Он не приспосабливается к обществу, обыденность которого использует для зеркального отражения своей личности, заставляя читателя приспособиться к своему способу преломления мысли в художественном дискурсе. Джойс опирается на мыслителей прошлого, у которых черпает творческое вдохновение, совпадающее с его собственными поисками. Ареопагит будит его мысль восхождением от зримого к мыслимому. Обострённое внутреннее зрение обусловлено личной проблемой Джойса, перенёсшего несколько операций на глаза и боровшегося со слепотой многие годы жизни. Джойсу близка творческая неуёмность человеческой мысли, воспетая Николаем Кузанским. Ему импонирует Джордано Бруно с его пониманием космически бесконечной материи и мировой души. Джойсу понятно перестраивание себя по образу Христа, о котором писал Игнатий Лойола. Пространство-время Джойса близко Анри Бергсону, полагавшему, что эволюция есть развитие по расходящимся линиям. Он возвращается к Гомеру не без влияния Фридриха Ницше, который так писал о феномене Гомера: «Лёгкость и ветреность гомеровской фантазии была нужна, чтобы ослабить и на время уничтожить страстный дух и слишком острый рассудок греков» [Ницше 2007: 146]. Протяжённость художественного дискурса реальна для Джойса, для которого интертекстуальность отнюдь не средство демонстрации своей энциклопедической начитанности, а диалог в художественном дискурсе, необходимый для наполнения внутренней жизни творческой личности.

Идиостиль Джойса утверждает культуроформу, потенциал которой в потоке сознания, сенсорных впечатлениях, внутреннем монологе, умолчании, постижении коллективного бессознательного. Как и другие деятели искусства того времени, например, Сальвадор Дали [Соколов 1999: 83], Джойс погружается в подсознание. В частности, как подчёркивает выдающийся современник Джойса Д. Лоуренс, предметом словесного творчества становится «саморазвивающаяся душа, порождающая как свою собственную телесную оболочку, так и способы своей самореализации» [Лоуренс 2003: 155]. Близко Джойсу и другое высказывание Лоуренса о том, что задача художника — «разорвать старую завесу взглядов и представлений и, пройдя через образовавшуюся прореху, следовать дальше» [там же: 183].

Любое достижение, претендующее на открытие нового, должно быть духовным завоеванием. Эпоха Джойса — расцвет массовой культуры, урбанизация, передел мира, резкие контрасты, вынужденные миграции интеллектуалов, надрыв возможностей. Джойс держит нить между прошлым и настоящим, обращая к действиям человеческой души, не приукрашивая и не преуменьшая низменного и возвышенного, вечного и тленного. Он схватывает многоголосие, которым наполняется его творческая личность через «прореху» физической самоизоляции от Ирландии, беды революционных потрясений и войны, шатаний и разброда. Он ищет свою гавань, свой очаг, своё спасение в единении со страждущим современным человечеством. Джойс ведёт за собой художественный дискурс современности. Он обновляет, одновременно с Марселем Прустом и Андреем Белым, художественный дискурс раскрытием тайны человеческой мысли как соприкосновения пробуждением.

К духовным завоеваниям Джойса можно отнести переживание конфликта нисхождения и восхождения во вспышках озарения, воспевание жизни как индивидуального плавания-скитания, где расставания, взлёты и падения неизбежны, ослабление синтезирующей активности языкосознания, развитие новых читательских возможностей в ризоморфной среде через рассеивающий диалог пространства-времени с перспективой на будущее. Джойс заходит дальше возможностей читателя в «Поминках», который не привык к словесным загадкам объёмом более чем в шестьсот страниц. Обычный читатель ищет занимательную повествовательность, а вместо этого находит намёки на переплетаемые варианты, которые надо уметь восстановить в интерпретационном канале как общую память автора-читателя-текста. Словно проходя между Сциллой и Харибдой, читатель напрягается, активизируя внутреннюю жизнь в художественном дискурсе, где Джойс-Улисс создаёт впечатление, что в каждом слове-саквояже есть подвох, что каждая ослышка таит в себе испытание невероятной трудности. Читатель принимает словесную игру, борется с метаморфозами и приходит к собственным вспышкам озарения, спасаясь от обыденности, войн и революций, скуки и однообразия в духовном океане художественного дискурса. Лучше Фридриха Ницше не скажешь: «Гений только тем и занимается, что учится сперва класть камни, потом строить из них; он всегда ищет материал и всегда занят его обработкой» [Ницше 2007: 153].

Например, в «Поминках» Джойс изобретает выпуклую форму анекдота о русском генерале, который озвучивается наложением славянских ослышек. Примитивный анекдот создаёт эффект многоликого образа, где перемешиваются завоевания и созидания. Джойс разводит набеги викингов по перифериям Европы: ожесточённое сопротивление Ирландии во главе с Брайаном Бору и варяжская метаморфоза, приведшая к расцвету духовности в Киевской Руси. Перипетии Крымской войны проецируются в первую мировую войну; революция в Советской России вызывает ассоциации с борьбой ирландцев за освобождение от Британской империи. Джойс использует весь доступный ему языковой материал, пропуская славянизмы через своё языкосознание. Аналогичным образом он поступает с другими языками и культурами, обрабатывая их сближение вербализованной мыслью, в которой нет явного языкового центра.

Эпифаническая модель Джойса зарождается в выделении мига со следом традиционной повествовательности. В «Поминках» Джойс делает шаг прямо в эпифаническое откровение, в поток занимающегося дня, в котором расставание знаменует новый круговорот рождения-смерти. Он называет день свершившегося эпифанического откровения newera's day: каждая эпоха познаёт свою долю незнания и этим остаётся в памяти человечества сама собой. Для Джойса справедливы слова его современника Д. Лоуренса: «У каждого из нас есть своя собственная планета» [там же: 419]; «Все мы люди, составляющие человечество, — одна семья. В нас пламенеет ядро всего сущего на земле» [там же: 419].

Обращают на себя внимание две вещи. Во-первых, Джойс пишет об Ирландии, не ввергнутой в хаос первой мировой войны. Он нарочито останавливается на пороге, словно готовясь к прыжку в неизвестное. «Дублинцы» и «Портрет» создавались до начала войны, но «Улисс» совпадает с обретением части Ирландии независимости. В «Поминках» вопрос о конкретном пространстве-времени снимается. Джойс использует древнее деление на душу и тело во время сна как уступку читателям и критикам, растерявшимися перед вибрациями, волнами, потоками, вихрями, в которых оказались встроенными они сами. Джойс возмутил спокойствие, пустившись в пляс словесных метаморфоз, заставив принять текст на бумаге за гипертекстовое образование, в котором перемежается весь художественный дискурс, от простейших историй до высочайших художественных образов, бессмертных для человеческого искусства. «Поминки» — главное произведение Джойса, его вселенная, сфера действия его языкосознания и состояние его языкотворчества.

Язык «Поминок» реализует пространство-время одновременности слиянием голосов. Джойса волнует мир в человеке, который проявляется в многообразии языков и культур. Он вплетает первичность языка в опыт повествования, свёртывая многовековой пласт рассказывания истории для качественного скачка в сердцевину языкосознания, где личная история переплетается с историей человечества, а человеческая душа, вечный скиталец, неутомимо переживает незнание себя самой в мимолётных ассоциациях архетипической природы. Фантазии Джойса, прячась за сновидную вседозволенность бессознательного, выводятся из действия соприкосновения с нечто подобным, которыми образуются разного рода конфигурации, вспышки озарения, в многоголосии от дикаря (массового потребителя художественной литературы) до интеллектуала (возможно, читателя будущего, способного, благодаря компьютеру, на гипертекстовое прочтение Джойса). Зримое слово меняет свои очертания, актуализуя сокрытое, кодированное многообразие полифонического образа.

Джойс совершает выход из традиции (after rounding his world of ancient days [FW: 623.36—624.1]). Мотив его художественного переживания; самоизгнание, вынужденное одиночество, погружение в личное пространство-время, внутренняя жизнь в Ирландии и физическое пребывание в среде за её пределами, возможно, страдание от угрызений совести, оправдание разлуки как внутреннее стремление к единению вопреки физическому расставанию, ощущение нарастающей душевной напряжённости.

Новизна ответа Джойса на рубежность его эпохи состоит, на наш взгляд, в следующем:

(1) Предельная интенсификация внутренней жизни, протест против массовой культуры обезличивания, стереотипности, разрушения физической и душевной гармонии человека.

(2) Джойс показывает, что он стоит выше своего времени — он предвидит углубление глобализации, гипертекстовость, калейдоскопическое взаипопроникновение языков и культур без единого центра влияния.

(3) Джойс учит правильному чтению — вне однозначного навешивания ярлыков, в плюрализме интерпретаций. Он играет ускользающим значением, не позволяет читателю сконцентрироваться на ином, чем всеохватывающее пробуждение.

(4) Эпифаническая модель Джойса — поиск триадной идентичности автор-текст-читатель. Он строит эпифаническое откровение по аналогии.

(5) Отрицание избирательного чтения.