[Фрагменты из романа «Улисс»]. Пер. Д.П. Мирского (из статьи «Джеймс Джойс»)¹

«Улисса»² делает интересным не впервые предпринятая попытка рассказать, ничего не выпуская, жизнь одного человека за одни сутки, а, во-первых, огромная художественная насыщенность самой ткани романа, во-вторых, возникающий из романа огромный образ Блума.

«Улисс» написан в разных, так сказать, словесных «ключах». Эти «ключи» придают изложению как бы новое измерение, новый коэффициент, и глава отличается от главы не только своим содержанием, но и своей словесной окраской, которая в свою очередь сложным образом связана с этим содержанием. По интенсивности «словотворческой» и «словодеформирующей» энергии, по ее разнообразию и виртуозности Джойс, несомненно, не имеет равных. <...>

Основной фон и основная традиция «Улисса», как я уже указывал, — эстетический, формалистический натурализм. В этом стиле выдержаны все первые главы книги: игра на словесных ключах начинается только во второй четверти. Стиль начальных глав тесно связан со стилем «Портрета художника в юности». Это тоже стенограмма, но уже определенно натуралистическая, с особой любовью останавливающаяся на уродстве и тошноте. В овладении материальной действительностью Джойс достигает величайшей адекватности искуснейшим выбором слов. Многие места из этих глав стали хрестоматийными. Одно из наиболее характерных то, где Блум входит в битком набитый в час завтрака ресторан³.

«Забравшись на высокие табуретки перед стойкой, заломив шляпы на затылок, у столов требуя еще хлеба в счет порций, чавкая, глотая полные рты жеваной пищи, с глазами навыкат, вытирая мокрые усы. Бледный смальцелицый молодой человек натирал стакан, ножи и ложки своей салфеткой. Еще напустил микробов. Человек с детской, в соусных пятнах салфеткой, заткнутой за шею, сбрасывал булькающий суп в отверстие глотки. Человек выплюнул на тарелку: полупрожеванный хрящ — нет зубов и не разжует. Откусил больше, чем может прожевать. Я похож на них? Видеть себя так, как другие нас видят. Голодный человек — гневный человек. Работает зубами и челюстью. Не делайте. Ах! Кость. Это как последний языческий король Ирландии Кормак в школьном стихотворении подавился в Слетти, что на юг от Бойня. Что бы такое он съел. Что-нибудь невкусное. Святой Патрикий обратил его в христианство. Однако не сумел проглотить.

— Ростбиф с капустой.

— Одно рагу.

Запахи людей. Ему подступило к горлу. Прожеванные опилки, сладковатый тепловатый папиросный дым, вонь раковины, пролитое пиво, мужская пивная моча, застарелое брожение.

Здесь куска не съесть. Тип точил нож и вилку, чтобы съесть все, что перед ним стояло, старик ковырял в зубах. Легкий спазм в горле, набит, отрыжка. До и после. Молитва перед едой. Посмотреть на эту картину, потом на вон ту. Слизывает соус рагу кусочками моченой мякины. Слижи языком, эй ты. Выбраться вон.

Он посмотрел кругом на встабуреченных и пристолившихся едоков, крепко сжимая стенки ноздрей»⁴.

Приблизительно с трети книги начинается игра словесными ключами. Одна глава, особенно знаменитая по своей совершенно невозможной, но своеобразно деликатной непристойности, — та, в которой Блум лежит на берегу моря и, эротически возбуждаясь, смотрит на незнакомую девушку Герти, — написана в стиле бульварного романа, полном вульгарнейших кстати и некстати выскакивающих словесных клише⁵ <...> Еще одна глава (Стивен у Блума) написана вся в форме экзаменационных вопросов, на которые следуют длинные ответы, написанные нарочито «научным» и суконным языком.

В таком роде (Блум, найдя калитку своего дома запертой, перелез через стену):

«Упал ли он?

Вследствие установленного веса его тела, равного четырем пудам пятнадцати фунтам казенного веса, каковой вес был удостоверен автоматической машиной для периодического самовзвешивания в торговом помещении Франсиса Фредмана, фармацевтического химика в номере 10 по Фридрик-стрит, северная сторона, в прошедший праздник вознесения, а именно мая двенадцатого числа високосного тысяча девятьсот четвертого года христианского летосчисления (иудейского же летосчисления пять тысяч шестьсот шестьдесят четвертого, магометанского же летосчисления тысяча триста двадцать второго), золотое число 5, эпакт 13, солнечный цикл 9, доминикальные литеры СВ, римского индикатиона 2, Юлианского периода 6617, МХМА».

Или дальше, к концу главы, где Блум в постели рассказывает Марион про свой беспутный день:

«В каком направлении лежали слушательница и рассказчик?

Слушательница на ВЮВ; рассказчик на ЗСЗ; на 53 градусе северной широты и 6 градусе западной долготы; под углом в 45° к земному экватору.

В каком состоянии — покоя или движения?

В состоянии покоя относительно самих себя и друг друга. В состоянии движения, поскольку обоих уносило к западу, одного вперед, другого назад, собственным постоянным движением Земли, по вечноменяющимся путям неизменяющегося пространства»⁶.

Такими же особыми словесными «ключами» выделены и две главы, наиболее значительные по своему содержанию и композиции романа, — длинная диалогическая глава (больше 150 страниц) в конце второй части и заключительная глава — «внутренний монолог» Марион Блум.

Первая из них — кульминационный пункт всего романа. Болезненная сила Джойса достигает в ней своего крайнего напряжения. По буйности, богатству воображения ее сравнивали с Вальпургиевыми ночами гетевского «Фауста». Она построена в двух, внешне не различенных планах. Основной ее костяк — натуралистический диалог. Местами, как в сцене столкновения Стивена с солдатом, он дан в чистом виде, но по большей части главы он бесконечно осложнен вторым планом — «реализацией подсознательного». В содержании этой «Вальпургиевой ночи» явственно обнаруживается близость Джойса с Фрейдом, но профессорский глубокомысленный психоанализ Фрейда дается Джойсом в шутовском наряде. <...>

Реализация эта дана так, что она может быть воспринята и как чисто словесная «реализация метафор» (прием, часто встречающийся в гораздо более скромном масштабе у Маяковского), и как действительная реализация «подсознательной фауны» неосуществленных желаний и оборванных ходов чувства. Дано это в гротеске, то и дело переходящем в клоунаду и дающем возможность иронического подхода к разоблачаемым «глубинам». (Вообще, как у Бабеля, в словесной игре Джойса большую роль играет самозащита иронией — то, чего нельзя сказать с наивной прямотой, можно подать через искажающий ряд кривых словесных зеркал.)

Строится эта реализация подсознания так. План реалистический. Блум входит к проститутке Зое, которая предлагает ему папиросу. Он отказывается и делает по этому поводу какое-то банально-моралистическое замечание; она ему на это предлагает произнести митинговую речь. Эта реплика становится отправным пунктом для перехода во второй план «реализованного подсознания». В течение нескольких страниц разворачивается воображаемая судьба Блума как оратора и общественного деятеля, причем внешне диалог второго плана ничем не выделен из плана натуралистического — продолжается то же действие, та же сцена. Блум растет. Из оратора он становится царем.

«Блум. Возлюбленные подданные, наступает новая эра. Я, Блум, говорю вам, что се она уже грядет. Истинно, по слову Блума, вы скоро войдете в грядущий златой град, в новый Блумусалим в Новой Гибернии⁷ грядущего.

Тридцать два рабочих с розетками по одному от каждого графства Ирландии, под руководством Дервана-строителя, строят новый Блумусалим. Это колоссальное здание — крытое хрусталем, в форме огромной свиной почки, содержащее сорок тысяч комнат. В процессе его постройки ряд зданий и памятников разрушают. Правительственные учреждения переносят временно в железнодорожные бараки. Множество домов сносится. Жителей выселяют в бочки и в ящики, на которых помечены буквы Л.Б. красной краской. Несколько пауперов падают с лестницы. Участок городской стены Дублина, на котором толпились зрители, проваливается.

Зрители. Morituri te salutant⁸. (Умирают.)».

Появляется человек в макинтоше, который хочет разоблачить самозванство Блума, но Блум приказывает его застрелить, и опять следует ремарка.

«Пушечный выстрел. Человек в макинтоше исчезает. Блум скипетром сшибает головки маков. Немедленно приходят известия о смерти многих могущественных врагов, скотоводов, членов парламента, членов постоянных комиссий. Телохранители Блума раздают милостыню, медали в память, хлебы и рыбу, значки общества трезвости, дорогие сигары «Генри Клей», даровые кости для супа, резиновые презервативы в запечатанных конвертах, перевязанных золотой тесемкой (пропускаю 12 строк ремарок).

Всеобщая давка. Женщины рвутся вперед, чтобы дотронуться до края Блумовой одежды. Леди Гвендолина Дьюбедат пробивается сквозь толпу, вскакивает на лошадь и целует его в обе щеки при всеобщем громком одобрении. Вспышка магния. Снимают фотографию. Детей и грудных младенцев подымают на руках».

Реализация продолжается. Блум уже не царь, а Мессия.

«Голос. Блум, ты ли Мессия, сын Иосифов или сын Давидов?

Блум (таинственно). Ты сказал.

Брат Бэзз. Тогда сотвори чудо.

Блум ходит по сетям, закрывает левый глаз левым ухом, проходит через несколько стен, влезает на обелиск Нельсона, свешивается с его верхнего края за веки, съедает двенадцать дюжин устриц (включая раковины), исцеляет несколько человек от падучей, кривит лицо, чтобы вышло похоже на ряд исторических лиц: лорда Биконсфилда, лорда Байрона, Уота Тайлера, Моисея Египетского, Моисея Маймонида, Моисея Мендельсона, Генри Ирвинга, Рип Ван Винкля, Кошута, Жан-Жака Руссо, барона Леопольда Ротшильда, Робинзона Крузо, Шерлока Холмса, Пастера, выворачивает обе ступни одновременно в разных направлениях, велит приливу обратиться вспять, затмевает солнце мизинцем.

Папский нунций (в мундире папского зуава, стальной кинжал на груди, в латах ручных и ножных, с большими солдатскими усами и в коричневой бумажной митре). Рождение же Леопольдово⁹. Моисей роди Ноя, Ной же роди Евнуха¹⁰, Евнух же роди О'Халлорана, О'Халлоран же роди Гуггенгейма... Остропольский же роди Смердоза, Смердоз же роди Вейсса, Вейсс же роди Шварца... Сомбатели же роди Вирага. Вираг же роди Блума, и наречется имя ему Эммануил»¹¹. <...>

Наконец, в знаменитой последней главе натуралистический прием стенограммы «внутреннего диалога» дан в чистейшем и крайнем виде (причем подчеркнут отсутствием знаков препинания на всем протяжении этих 45 страниц). В этом монологе дана во весь рост еле намеченная в предыдущих главах Марион Блум. Марион — самка, самка филистерская и мещанская, но и сквозь это филистерство и мещанство выступающая как монументальная Вечная Женственность плоти.

В постели, лежа рядом с Блумом, Марион «думает», думает о том, какой никудышный, жалкий и трусливый муж Польди Блум, как гадки его отношения к дочери, как хорошо было бы соблазнить интеллигентного мужчину Стивена, как возбудить Блума так, чтобы он ей дал, сколько надо, денег, она думает о покупках, о деньгах, о любовниках (у нее их было очень много — один из них только что лежал у нее в постели, прежде чем вернулся Блум), о том, что она с ними делала, потом опять как она позовет Стивена.

«Будет музыка и папиросы я буду ему аккомпанировать сперва надо будет клавиши вычистить молоком что мне приколоть белую розу или волшебные пирожки от Липтона Я так люблю запах большого магазина 7 ½ пенсов фунт или же с вишнями и розовый сахар 11 пенсов фунта два конечно хорошие цветы для середины стола это будет дешевле у как его я недавно видела я обожаю цветы ах как я хотела бы чтобы вся квартира тонула в розах господи боже что может быть лучше чем природа дикие горы и там море и волны несутся и деревня так красиво поля овес и пшеница и всякая штука все эти чудесные коровы гуляют так оживаешь видишь реки и озера и всякие цветы всякого цвета и запаха всюду растут даже в канавах подснежники и фиалки природа а которые говорят что нет бога копейки не стоит вся их ученость пусть сами пойдут и сотворят что-нибудь я его часто спрашивала атеисты или как их там звать а потом сами вопят чтобы священника когда им помирать а почему почему потому что страшно ада нечистая совесть да да я их хорошо знаю кто был на свете прежде чем его сотворили кто ах этого они не знают и я не знаю так что вот это то же самое как если бы они старались помешать солнцу встать завтра солнце светит для тебя он сказал тот день когда мы лежали в рододендронах на Хоудском мысу в сером костюме и соломенной шляпе тот день когда я добилась чтоб он сделал мне предложение да сперва я дала ему кусочек кекса изо рта и был високосный год как сейчас да 16 лет тому назад боже боже после этого длинного поцелуя я чуть не задохнулась да он сказал что я горный цветок да правда мы все цветы тело женщины да единственный раз в жизни он сказал правду и солнце светит сегодня для тебя да потому он мне и понравился потому что я видела что он понимает или чувствует что такое женщина и я поняла что всегда сумею обойти его и я дала ему все удовольствие какое могла затягивая его пока он попросил меня сказать да и сначала я не хотела отвечать только смотрела вдаль на море и небо и я думала как много чего он не знает о Мэлви и мистере Станхепе и о Хестер и об отце и о старом капитане Гровзе и о матросах которые играли в птички летят или в чехарду и в мытье посуды как говорят в порту и о часовом перед домом губернатора с этой шгукой на белом шлеме бедненький совсем изжарился и испанские девушки по утрам греки и евреи арабы и еще один бог знает кто со всех концов Европы и Дьюкстрит и птичий рынок кудахтанье перед лавкой Ларби Шарона и бедные ослики ползут наполовину во сне и неопределенные какие-то типы спят в мантиях в тени на ступенях и большие колеса телег с волами и старая крепость которой тысяча лет да и эти красивые мавры все в белом и тюрбанах как цари просят вас присесть в какой-нибудь лавке где не повернуться и Ронда со старыми окнами гостиниц глаза выглядывают за решеткой спрятались чтобы ее поклонник целовал железо и винные погреба наполовину открытые по ночам и их ученость пусть сами пойдут и сотворят что-нибудь Я его кастаньеты и та ночь когда мы опоздали на пароход в Альхесирасе сторож ходил такой спокойный с лампой ах и этот страшный поток внизу в ущелье ах и море малиновое иногда как огонь и эти удивительные закаты и фиговые деревья Аламеды да и все эти странные переулочки и розовые и голубые и желтые дома и розовые сады и жасмин и герань и кактусы и Гибралтар девочкой где я была горный цветок да когда я всунула розу в волоса как андалузские девушки или приколоть красную да и как он меня целовал под мавританской стеной и я подумала что ж чем он хуже другого и тогда я его попросила глазами спросить опять да и он спросил согласна ли я да сказать да мой горный цветок и сперва я обняла его да и притянула вниз к себе так что он мог чувствовать мои груди так пахли да и сердце у него билось как сумасшедшее и да я сказала да я согласна Да»¹².

На этом кончается «Улисс» <...>

1933
(№ 130)

Примечания

1. См. также раздел «Размышления о Джойсе».

2. Д.П. Мирский называет роман «Одиссей». Текст печатается нами по изданию 1978 г., в котором дается общепринятое заглавие, что оговорено составителями.

3. Заранее извиняюсь за все переводы, которые по своей приблизительности не могут дать представления об этой стороне Джойса — той величайшей адекватности, с которой он использует средства английского словаря, расширяя их словотворчеством, которое в натуралистических главах остается еще довольно дискретным. (Здесь и далее в статье примечания Д.П. Мирского, за исключением тех случаев, когда указываются номера глав «Улисса»).

4. Фрагмент 8 главы.

5. Речь идет о 13 главе.

6. Фрагменты 17 главы.

7. Обреченные на смерть тебя приветствуют, (лат.)

8. Латинское имя Ирландии.

9. У Джойса евангелические тексты по-латыни.

10. «Евнух» вместо библейского «Еноха», типичная для Джойса реформация по «звукоснижающей» ассоциации.

11. Фрагменты 15 главы.

12. Фрагмент 18 главы.