Ф. О'Брайен. «Поддача в туннеле»

Перевод с английского А. Ливерганта. Вступление Брайена Эрлса.

В 1997 году исполняется 75 лет со дня выхода в свет одного из самых знаменитых романов ХХ века — «Улисса» Джеймса Джойса. Эта дата послужила нам поводом для публикации несколько неожиданного очерка ирландского сатирика Флэнна О'Брайена, которого многие считают прямым наследником Джойса. Автора эссе представляет читателям «ИЛ» критик Брайен Эрлс.

Очерк «Поддача в туннеле» появился в мае 1951 года в дублинском журнале «Энвой», в специальном выпуске, посвященном Джеймсу Джойсу, самому знаменитому писателю Дублина. Автор очерка Брайен О'Нолан, писавший под псевдонимами «Флэнн О'Брайен» и «Майлс-на-Гопалин» (букв. «Майлс маленьких лошадок». — А. Л.), был известен в литературном мире Дублина как фельетонист, ведущий ежедневную юмористическую рубрику в «Айриш таймс», и как прозаик; правда, два романа, выпущенные им один за другим еще до войны, громкой славы автору не принесли. «Обездоленные», более поздний из этих романов, был написан на ирландском языке и представлял собой пародию на модный в те годы жанр крестьянской автобиографии. Первый же по счету роман, «Две-птицы-на-плаву» (в настоящее время он переводится на русский язык для одного санкт-петербургского издательства), увидел свет в марте 1939 года, когда его автору было всего двадцать восемь лет. Сейчас, спустя полвека, эта в высшей степени оригинальная книга воспринимается провозвестницей постмодернизма, на ее страницах автор искусно и неутомимо издевается над литературными штампами и условностями. «Две-птицы-на-плаву» строится по принципу «роман в романе», действие происходит то в средневековой Ирландии, когда героем становится обезумевший стихоплет король Суини, которого местный святой в порыве гнева превращает в птицу, то в наши дни: в этих главах читатель познакомится с жизнью дублинского студенчества, а также с ковбойскими историями, перенесенными из Америки в предместье Дублина. Роман О'Брайена строится на довольно прозрачном для читателя конца 30-х годов ироикомическом противопоставлении похождений героя древнеирландского эпоса Финна Маккола или же поэтических фантазий блуждающего по Ирландии Суини самым банальным и малопривлекательным подробностям жизни современного Дублина, что в каком-то смысле является развитием того приема, на котором строится эпизод «Циклоп» в «Улиссе». Кстати, Джойс, которому О'Брайен послал в Париж экземпляр своего романа, высоко о нем отозвался и до своей смерти, последовавшей в 1941 году, немало сделал для того, чтобы содействовать его успеху.

Вопреки (а может, и благодаря) тому влиянию, которое оказал на О'Брайена Джойс, отношение автора «Поддачи в туннеле» к мэтру всегда было неоднозначным. Говорят, например, что, когда Сэмюэл Беккет сообщил О'Брайену, что Джойс с удовольствием прочел «Две-птицы-на-плаву», тот воскликнул: «А, Джойс, это который обсасывает кухонные истории!» Граничащая с недоброжелательностью сдержанность в отношении О'Брайена к своему учителю может служить ярким примером конфликта, который американский критик Харольд Блум определяет как «боязнь влияния»; удел любого писателя, поясняет Блум, — противостоять своему учителю, чьи достижения он должен одновременно и усвоить, и превзойти. Что же касается О'Брайена, то его трактовка Джойса — что-то вроде защитной реакции, которая выработалась у автора «Двух-птиц-на-плаву» оттого, что дублинские критики постоянно напоминали ему о сходстве с Джойсом, причем сходство это неизменно расценивалось как зависимость, а не как творческая преемственность.

Неоднозначность в отношении О'Брайена к Джойсу дает себя знать и в «Поддаче в туннеле»: очерк является и анекдотом на расхожую алкогольную тему, и литературно-критическим экзерсисом; при всей своей предвзятости экзерсис этот написан живо, с настроением и немалой изобретательностью. В отличие от всего созданного о Джойсе позднее, очерк О'Брайена запоминается еще и тем, с какой задорной непочтительностью писатель обращается к наследию своего скандально знаменитого учителя. Хотя забавная история о возлияниях в запертом вагоне-ресторане представляет собой попытку определить — а следовательно, ограничить — значение Джойса, ощущается в этом анекдоте и стремление отдать своему великому соотечественнику должное. За развернутой метафорой О'Брайена о положении писателя в Ирландии угадываются слова Джойса, определившего в свое время ирландское искусство как «треснувшее зеркало служанки». В этом смысле «Поддача в туннеле» читается еще и как полемика с Джойсом, чья метафора в очерке О'Брайена не только незримо присутствует, но и критически переоценивается. Своей собственной метафорой О'Брайен не только переосмысляет метафору Джойса, но и вводит ее в контекст литературы модернизма; больше того: он помещает, причем довольно бесцеремонно, в этот контекст и самого Джойса.

Положение ирландского писателя живо интересовало и Джойса и О'Брайена. Образ Джойса, равно как и образ его последователя, можно рассматривать как попытку самоутвердиться за счет своих предшественников. «Треснувшее зеркало служанки» является символом ирландской литературы XIX века на английском языке, писавшейся на потребу британского книжного рынка, однако символ этот не имеет никакого отношения к ирландской литературе на ирландском языке, о существовании которой Джойс знал, но к которой никакого интереса не испытывал. На протяжении многих веков литература эта варилась в собственном соку и, при всем своем богатстве и выразительности, также довольствовалась более чем скромной ролью служанки.

В создании собирательного образа ирландского искусства О'Брайен идет своим путем, однако его метафора «хромает» ничуть не меньше джойсовской. Отношение автора «Поддачи в туннеле» к модернизму как к отрешенному от мира недоумку, а к самому Джойсу — как к «объятому священным ужасом католику» является в лучшем случае полуправдой, к тому же — несомненным упрощением. По мнению биографа О'Брайена Энтони Кронина, автор «Поддачи в туннеле» «не сумел разглядеть гуманизм Джойса, его стремление расширить не только пределы человеческого опыта, но и границы поэтического переживания, готовность писателя принять жизнь во всей ее полноте». «Поддачу в туннеле» можно рассматривать и как определенный этап в отношении к Джойсу в Ирландии; ведь когда О'Брайен писал свой очерк, многие современники Джойса были еще живы, да и город, который он изобразил, устремления и заботы дублинцев не подверглись еще существенным изменениям. И хотя в Дублине не могли не отдавать себе отчет в том, что международная репутация Джойса неуклонно растет, его соотечественники, в отличие от упомянутых в предпоследнем абзаце очерка американцев, преисполнились решимости не воспринимать мэтра слишком серьезно. Вот почему Флэнна О'Брайена, даже если он Джойса и недооценил, не следует судить слишком строго. В том, что О'Брайен пишет о Джойсе (или Йейтс — об ирландских народных сказаниях, а Томас Мур — о героическом ирландском прошлом), читатель узнаёт куда больше об авторе и его проблемах, нежели о предмете его исследования.

Брайен Эрлс

Джеймс Джойс был художником. Он и сам этого не отрицал. Творцом, для которого искусство значило больше, чем жизнь. Он провозгласил, что выполнит свою творческую миссию, даже если понесет за это наказание длиной в вечность. Из чего следует, что Джойс верил в ад, а стало быть — в рай и в Господа Бога.

Этот очерк, если б его написал Гамлет, принц Датский, с большим основанием можно было бы назвать «Был ли Джойс безумцем?». Тем не менее правомерно и наше название.

Некоторые мыслители (все — ирландцы, все — католики, многие рукоположены) вынуждены были признать, что между Джойсом и Сатаной есть некоторое сходство. Что ж, сходство и в самом деле имеется. У обоих, например, были и другие имена, у Джойса — Стивен Дедал, у Сатаны — Люцифер, что в буквальном переводе означает «светоносец», в связи с чем впоследствии и возникла, надо полагать, ироническая метонимия «Князь тьмы». И тот и другой начинали очень хорошо, у обоих были высокоодаренные учителя, оба были очень горды, оба пали. И все же одно, причем весьма существенное, отличие между Сатаной и Джойсом есть. Сатана ведь никогда не оспаривал наличие Создателя; более того, бросив вызов Его могуществу, он тем самым Его существование признал. Джойс же во всеуслышание заявлял, что Бога нет, доказывая это тем, что, сколько бы он ни богохульствовал, сколько бы ни говорил непристойности, сквозь землю он не проваливался ни разу.

Один человек сказал мне как-то, что не переносит богохульства, причем руководствуется соображениями самыми что ни на есть рациональными. Если Бога нет, рассуждал он, богохульство лишено всякого смысла; если есть — опасно.

Ту же мысль, только лучше, высказал и Анатоль Франс. Писатель рассказывает, как убежденный атеист зашел однажды проведать своего приятеля, набожного католика. Набожный католик был пьян и, пригласив друга войти, принялся богохульствовать самым непотребным образом. Побелев от ужаса, атеист бросился бежать. Впоследствии их общий знакомый выразил ему свое удивление:

— Сколько я вас помню, вы не устаете повторять, что Бога нет. Почему же вы так перепугались, когда на Бога, который не существует, ополчился кто-то другой?

— Я и сейчас говорю, что Бога нет, — возразил атеист. — Но наш общий друг в Него верит. А вдруг с небес упадет молния и убьет его на месте? В этом случае я тоже мог бы пострадать — ведь я стоял рядом!

Усомниться в меткости Создателя — тоже, между прочим, богохульство. Что ж, эта история — лишнее подтверждение того, что истинные агностики — всегда верующие.

Каково положение художника в Ирландии?

После того как редакция «Энвоя» предложила мне написать на эту тему, я отправился в дублинский паб «Скотч-хаус» выпить кружку пива и поразмыслить на досуге. Не успел я погрузиться в размышления, как передо мной, со стаканом виски в руке, вырос какой-то совершенно неизвестный джентльмен; обратившись ко мне по имени, джентльмен заявил, что никогда бы не подумал, что «такие люди» посещают пабы. «Этот не отвяжется», — предупредил меня мой безотказный внутренний голос, и я принял оборонительную стойку.

— А где прикажете выпивать? — полюбопытствовал я. — Не ходить же в отель, где обдерут как липку?

— Да нет, я не к тому. Я, например, если поддать хочется, в вагон иду. Что пить будете?

Я сказал, что большую кружку, ибо понял: за этой загадочной фразой обязательно последует предлинное объяснение.

— Здешняя публика — ублюдки все как один, сами, поди, знаете, — провозгласил в качестве предварительного замечания незнакомец, после чего выложил мне все от начала до конца.

В свое время его отец держал пивную и продуктовый магазин неподалеку от большого дублинского вокзала. Из года в год железнодорожная компания приобретала провизию для вагонов-ресторанов, и каждый год продукты закупались в магазине его отца. (Рассказчик объяснил это территориальной близостью магазина к вокзалу и, соответственно, незначительными погрузочными и транспортными расходами.)

Вагоны-рестораны (в дальнейшем — вагоны) отгоняли обыкновенно на запасный путь, и отец должен был по мере надобности загружать их всевозможными продуктами: яйцами, ветчиной, холодной индейкой и виски. А поскольку продукты эти стоили недешево, на набитые яствами вагоны поставили специальные замки. У отца был ключ, и ни один человек на свете, кроме него, не имел права открывать двери вагона до тех пор, пока его не прицепляли к составу. Мой собеседник, впрочем, позаботился о том, чтобы ключ был и у него.

— В те годы, — доверительно сообщил он мне, — я поддавал в вагоне каждую неделю.

Здесь самое время сказать несколько слов о порядках на ирландских железных дорогах. Во-первых, ирландских железнодорожников отличает хроническая неспособность «формировать» поезда заранее, то есть с большей или меньшей степенью точности определять предполагаемое число пассажиров. Всякий раз поезду дальнего следования приписывают пять спальных вагонов и вагон-ресторан, и всякий раз перед отправлением на перроне собирается сто пятьдесят «незапланированных» пассажиров. В результате вагон-ресторан отцепляют, на его место ставят еще один, шестой, спальный вагон — и поезд дальнего следования отправляется в путь «натощак».

Во-вторых, ирландские (и не только ирландские) сцепщики решительно не способны оставить в покое вагоны, стоящие на запасном пути. Они их постоянно перегоняют с места на место.

Вот как обстояло дело. Получалось, что набитые провиантом вагоны-рестораны никакого отношения к поездам дальнего следования не имели. Поезда уходили, а вагоны-рестораны оставались стоять на месте, что моего собутыльника, разумеется, вполне устраивало. С другой стороны, вагоны-рестораны то и дело куда-то волокли, и это, выражаясь его словами, было «беспределом», «бессовестным расточительством».

Всякий раз, когда ему хотелось промочить горло, он действовал следующим образом. Ранним утром с помощью украденного у отца ключа он тайком забирался в стоящий на запасном пути вагон, проникал в буфетную, хватал графин с водой, стакан и бутылку виски и во всеоружии запирался в туалете.

Обратите внимание: запирался в туалете. И это несмотря на то, что вагон был абсолютно пуст, к тому же снабжен особыми «сверхсекретными» замками. И тем не менее мой собеседник считал необходимым повернуть замок и в дверях туалета тоже.

С первыми лучами солнца принимались за дело сцепщики. Точно гончие в поисках зайца, они рыскали по всему вагону — пустому, заброшенному, одиноко стоящему на запасном пути, а прочесав вагон вдоль и поперек, цепляли его к паровозу и отгоняли на другой запасный путь, на Лиффи-джанкшн. Там часов пять на вагон никто не покушался, однако в середине дня «эти ублюдки» (сцепщики то бишь) находили его и отгоняли в депо за Уэстленд-роу-стейшн.

Спустя еще несколько часов вагон цепляли в хвост Уэксфордскому экспрессу, однако вскоре с остервенением отцепляли — из-за «незапланированного» притока пассажиров.

— А вы, значит, все это время сидите в туалете и виски хлещете? — спрашиваю.

— Естественно. А для чего еще, по-вашему, в поездах туалеты?! Сижу, все брюки от моего виски мокрые — попробуй не расплескай, когда эти ублюдки цепляют тебя то к одному составу, то к другому, будь они прокляты!

Возмущению его не было предела. Вы обратили внимание? Он сказал «мое виски», хотя к нему оно не имело ровным счетом никакого отношения.

— И сколько же времени вы обычно так сидите? — поинтересовался я.

— Это зависит от многих обстоятельств. Часы, как видите, я не ношу. (Демонстрирует в качестве доказательства голые волосатые запястья.) Я вам случаем не рассказывал, как однажды в туннеле поддавать пришлось?

Нет, «случаем» не рассказывал — случая не представилось: мы познакомились десять минут назад.

— Как-то, — начал он, — засел я в сортире и пью без просыпу второй день. А ублюдки эти, спасу от них нет, с Лиффи-джанкшн перегоняют меня в Хейзелхэтч. Потом другие — на сортировочную Харкорт-стрит. К тому времени я уже был хорош, но, чтоб здоровье не подорвать, я всегда слежу, чтобы пить не больше суток. Утром начинаю — следующим утром кончаю. Как я время узнаю, спросите? Когда снаружи темно — значит, ночь. Светло — день. Ясно?

— Ясней некуда.

— Ну вот. Только я третью бутылку начал, как сцепщики, уже другие, тут как тут (а уже темно — часов восемь вечера): цепляют меня к паровозу и гонят в туннель под Феникс-парком. Загнали и отцепили. А часов-то я не ношу. Зачем? Светло — день. Темно — ночь. Сижу, стало быть, в туннеле, пью в темноте бутылку за бутылкой — а сам думаю: чего-то ночь затянулась. Я уже совсем лыка не вязал, когда они меня из туннеля в Кингсбридж отогнали. Целую неделю потом голову от подушки оторвать не мог. Нет, вы мне скажите, встречали вы больших ублюдков?

— Сроду не встречал.

— То-то. С тех пор я в туннеле ни разу не поддавал.

Смешно? Но вдумайтесь: не такова ли участь ирландского художника? Запрется в туалете, да еще в запертом вагоне, находиться в котором он не имеет никакого права и который неизвестные сцепщики без устали перегоняют с одного запасного пути на другой, и, восседая на стульчаке при полном параде, пьет чужое виски, вывесив на дверях табличку: ENGAGED.

Мне кажется, метафора эта применима и к Джойсу, его типично ирландскому мироощущению, в соответствии с которым самую большую ненависть у правонарушителей вызывают законопослушные.

Одного моего знакомого посадили как-то на званом обеде рядом со знаменитым ученым, который выведен в «Улиссе». (Не буду называть его имени — ученый этот еще жив.) Они, как водится, разговорились, и мой знакомый упомянул Джойса, в связи с чем ученый муж заметил, что автору «Ирландской топонимики» Ирландия и в самом деле многим обязана. Мой знакомый принялся объяснять, что имел в виду совсем другого Джойса, и наконец ученый муж, сообразив, по-видимому, о ком идет речь, признал, что до него и впрямь доходили слухи о другом Джойсе. Не тот ли это Джойс, который в свое время издал в Париже пару грязных книжонок?

— Но вы же сами выведены в одной из них! — выпалил мой знакомый, не подумав.

Последующие два часа, напрочь позабыв про вино и сигары, знаменитый ученый с жаром втолковывал моему знакомому, что он не может быть литературным персонажем, поскольку является человеком, живым человеком, который к тому же и сам пишет книги.

— Будь я, как вы утверждаете, литературным героем, — заявил он, — сейчас бы с вами не разговаривал!

Этот эпизод тоже может показаться смешным, но вот что любопытно. Сам Джойс жизнь, можно сказать, положил на то, чтобы стать литературным героем. Упиваясь самим собой, Джойс создал незабываемого Стивена. Выводя в своих книгах реально существующих людей, он, поразительным образом, добился обратного эффекта: превратил их в героев вымышленных, литературных. Верят же тысячи людей, что некогда жил на свете человек по имени Шерлок Холмс!

В своем бунте Джойс пошел дальше Сатаны.

Есть два персонажа, которые не скрывают того, что сошли со страниц Фомы Аквинского, — Джойс и Маритен.

В «Поминках по Финнегану» Джойс выступает сторонником теории Вико, согласно которой эволюция движется по кругу: теократия—аристократия—демократия — хаос.

И полагал, что хаос царит не в мире, а в уме Джойса.

И ошибался: ум Джойса был на редкость упорядоченным. Чтобы не сбиться, он даже пользовался цветными карандашами. Все его произведения, даже «Поминки по Финнегану», написаны по строго продуманной, классической схеме. Его моральный облик мужа и семьянина был безупречен. Про Джойса можно сказать то же, что, не без яда, говорилось в свое время про Джорджа Мура: «Все его поцелуи — на бумаге».

Что же в Джойсе ненормального? В Клонгоусе он получил изрядную дозу иезуитской казуистики. Ради этой иезуистики он пожертвовал своей доморощенной ирландской абсурдистикой. Почему?

Мне представляется, что за непристойностями и богохульством скрывается набожный, объятый священным ужасом ирландский католик, который бунтует не столько против Церкви, сколько против ее почти что еретической ирландской эксцентричности, против ее претензий на непогрешимость, против вульгарности ее доктрин, глупости и мелкотравчатости служителей ее культа. Бунт Джойса, благородный в основе своей, завел его слишком далеко. За лесом Джойс не сумел разглядеть деревьев. И все же, по-моему, ничего плохого он в виду не имел. Как, впрочем, и все мы.

Что такое «Поминки по Финнегану»? Трактат о некоммуникабельном, сумеречном сознании? Или всего лишь урок молчания и каламбуров?

Сомневаюсь, чтобы в этом номере журнала читатель получил ответы на все эти вопросы.

Есть точка зрения, согласно которой в душе Джойс был неисправимым ирландским романтиком, восторженным поклонником де Валера, писателем, который мечтал, что в преклонном возрасте он с триумфом возвратится в Дублин, где ему в торжественной обстановке вручат почетное звание «доктора литературы» Национального, населенного призраками католических попов университета. Что ж, такая точка зрения имеет некоторое право на существование хотя бы потому, что объясняет абсурдные «эстетические» пристрастия его молодости, понуждавшие его, среди прочего, грубо обходиться со своей умирающей матерью. Словом, тема, старая как мир: под пикейным жилетом бьется золотое сердце. Аминь.

Число авторов этого номера пришлось, к сожалению, сократить до минимума. Однако и среди тех, кто в нем участвует, не нашлось ни одного, кто бы обратил внимание на главное достоинство Джойса — его чувство юмора. Юмор, этот подручный печали и страха, присутствует во всех книгах писателя без исключения. Джойс пользуется юмором так же широко, как Шекспир, однако менее формально; его цель — избавить от страха всех тех, кто верит в Бога и искренне думает, что в скором (а может, и в очень скором) времени попадет в ад или в рай. Своим смехом Джойс развеивает чувство безысходной тоски, свойственное всем ирландским католикам. Истинному юмору заданность необходима: Рабле умеет рассмешить, однако его юмором пресыщаешься быстро. Юмору Рабле недостает трагичности.

Главное, быть может, очарование Джойса — в его недоговоренности, в его двусмысленности (трехсмысленности? четырехсмысленности?), в его фокусах и каламбурах, в его хулиганских проделках, изощренном литературном мастерстве, его слабости к американцам. Его творчество — это тот сад, в котором некоторые из нас могут от души порезвиться. Номер «Энвоя», который вы держите в руках, — лишь очень небольшая часть этого сада.

Сам же Джойс так и будет сидеть взаперти в своем туннеле. Поддавать — и не поддаваться.