М. Гилберт. «Падая в Хайдеггера и Джойса: Finnegans Wake и Dasein как экзистенциальные изложения темы вины»

I. Мир и Метод

В общих чертах исследования «Finnegans Wake» можно разделить на группы согласно ключевым представлениям о языке и смысле. При этом имеет смысл максимально оградиться от желания той или иной интерпретации быть единственно верной. Сам текст, по крайней мере, наводит на мысль о своей герменевтической открытости:

her leaves, my darling dearest, sinsinsinning since the night of time and each and all of their branches meeting and shaking twisty hands all over again in their new world through the germination of its germination from Ond’s outset to till Odd’s end (FW, 505.9—13)¹

Страницы («листы») «Wake» доходят до читателей посредством интерпретации, «снова и снова тряся извилистые руки в своём новом мире». Любопытно, что в дендрологическом смысле «ветки» наводят на мысли о четырёх составляющих «Wake» книгах, соединённых между собой в своём виконианском цикле, но «новый мир» (делаю акцент на этом слове — М.Г.) этого взаимодействия связан с «прорастанием» значений, опровергающим любые утверждения об изолированности текста или стабильности вышеупомянутого цикла. Таким образом, текст не просто содержит в себе отсылки, а обретает способность иметь значение в новых горизонтах интерпретации. Важен мир этого текста — он создаёт подходящие условия, историческую обстановку, в которой находился автор. Более того, от эксперта, консультирующего в отношении толкования великого письма ALP, мы узнаём, что следует «to concentrate solely on the literal sense […] of any document to the sore neglect of the enveloping facts themselves circumstantiating it is […] hurtful to sound sense» (FW 109.12—15)². Встреча с самим текстом происходит в «новом мире» и «извилистые руки» его толкований уклоняются от любых требований конечного, строгого смысла. Как показал Ганс-Георг Гадамер, и автор, и читатель существуют внутри традиции, подчинённой особым границам понимания и обусловленной особыми предубеждениями. Чувственное восприятие происходит посредством слияния границ, благодаря которому читатель создаёт диалектику между своими границами и границами текста.

«Подобно тому, как исторические события вообще не совпадают с субъективными представлениями тех, кто находится и действует в истории, точно так же и смысловые тенденции данного текста выходят в принципе далеко за пределы того, что намеревался сказать автор этого текста. Задача же понимания направлена в первую очередь на смысл самого текста. […]Герменевтическая редукция к мнению автора столь же неуместна, как и в случае исторического события редукция к намерениям тех, кто участвовал в этом событии».³

Замысел автора важен, но значения текста им не исчерпываются. Необходимо дать разрешение на появление значений, дабы насладиться «произрастанием их произрастаний» в обновлённых границах мира. Интерпретация «Wake» не носит исключительно архивного характера, однако она лучше любого архива пополняет наши знания о тексте, так как мы встречаемся с ним в наши дни. Таким образом, у «Finnegans Wake», как у развивающегося творения, следует признать способности к предвидению, поскольку язык книги напоминает современную разговорную речь, неизвестную автору. Далее следует признать подходы к тексту, осуществляемые посредством различных теоретических дискурсов, с которыми Джойс не был хорошо знаком. Как отмечает Жак Деррида, Джойс предвосхитил и спародировал их, несмотря на то, что они принесли свои плоды⁴. Задача Wake — сохранять этот импульс сомнения, ведь критика никогда не бывает убедительной, если она «одомашнена».

Опасность, заключённая в этой абсолютной герменевтической открытости, состоит в том, что такая интерпретация приводит к полной анархии в тексте. Исследователи Джойса по-прежнему особенно восприимчивы к тому заявлению, что «Finnegans Wake» может означать всё что угодно. Тем не менее, эту опасность можно обойти благодаря очерченным герменевтическим контурам «Wake». Страницы книги описываются как «трясущиеся руки» в «новом мире». Установлено «соглашение о значениях». И это не значит, что при таком прочтении «всё может означать всё». Скорее это значит, что убедительность любой возможной интерпретации должна выясняться через её контекст. Литературные и критические теории теперь могут быть привлечены к работе в том случае, если текст романа обеспечивает благоприятный для них контекст. Эта контекстуальная герменевтика обеспечивает необходимое пространство для остроумного наблюдения Терри Иглтона: «Любую литературную теорию лучше всего проверять, задавая вопрос: как бы она работала в случае с Finnegans Wake?»⁵ Мы вышли за пределы сферы, в которой нормы критики полностью контролируют интерпретации текста, и в то же время мы избежали анархии солипсизма в тексте. Критические дискурсы, незнакомые Джойсу, могут полноправно использоваться при условии, что они согласуются с сенситивной стороной текста.

Но могут ли подобные сенситивные методы сделать что-либо подобное теме «Wake» достаточно устойчивым, чтобы можно было продолжить тематическое исследование? Многие критики отвергают утверждение об устойчивых значениях в «Wake»⁶, однако учась на «fall of a once wallstrait oldparr»⁷, «retaled early in bed and later on down through all Christian minstrelsy»⁸, мы, возможно, найдём упоминание об этой нестабильности. Оно заключается в сумятице, окружающей падение Эрвиккера и ведущей к краху устойчивости повествования, возникшая же неустойчивость является частью повествования о Падении. Основная «история» «Wake» — соблазнение HCE юными девушками в парке, подсматривание за этим грехом тремя солдатами и попытка ALP спасти своего мужа посредством объяснительного письма (написанного Шемом и доставленного Шоном) — является бесконечно повторяющейся главной темой. Внутри этого нестабильного основного повествования отдельные элементы — в частности, вина и «падшесть» — исследуются в большей степени как онтологические составляющие личности, нежели как традиционные тематические конструкции. Как замечает Дэвид Хейман, «После расстановки своих архетипов Джойс открывает в них самого себя и свой мир. Это движение от прообраза к современности, к личности, от вечности к бренному настоящему».⁹

Джойсовские архетипы всех и каждого создают экзистенциальную структуру при помощи слов, с которыми становится понятна личность. Онтологические составляющие этих архетипов, в свою очередь, создают особенную «предсубъективную», вневременную нарративность, посредством которой HCE и ALP испытывают чувство вины, подвергаются воздействию толков и затем возвращаются к своему прежнему существованию. Субъект совершает падение в язык, где избегает попыток теоретической классификации. По словам критика Жана-Мишеля Рабата, «В целом, мы согласны с тем, что любая теория, покрывая некоторую область, в тоже время образует в процессе своего развития брешь, пустое пространство, которое пытается преодолеть, заполнить, покрыть. В случае с Wake реальный объект нарратологии способен доказать, что сам является брешью».¹⁰

Структура субъекта формируется вокруг «дотеоретической бреши». Темой повествования «Wake» не является человек, каким его показывают научные теории или аллегории. И, по утверждению Дональда Теалла, это даже не механические процессы, на которых основываются эти теории и аллегории¹¹; очевидно, что эти процессы — умело распознанные Теаллом — уничтожают индивидуальность субъекта и, следовательно, являются причиной его гибели. Нет, тема повествования «Wake» — нечто очень близкое понятию Хайдеггера Dasein; месту, в котором может высветиться всё, подобное субъекту. Как замечает Алан Рафли, если мы «рассмотрим ALP и HCЕ как изображения того, что названо Хайдеггером Dasein», то, возможно, обнаружим, что сравнительное прочтение — это «необходимый отрезок нашего тернистого пути в Wake»¹². С целью дать общее представление о данном сходстве, я исследую общую часть повествования — предсубъективную структуру бытия, названную Dasein, и вселенский архетип HCE — показывая, как они структурно связаны с темами падшести, вины и опасности толков.

II. Падшесть и Толки

В «Бытие и времени» Мартин Хайдеггер пытается вновь поднять на поверхность то, что именуется им вопросом о смысле бытия (Sinn von Sein). Это не вопрос о формальном или дефинициональном значении (Bedeutung), а исследование нашего повседневного (доонтологического/дотеоретического) ощущения бытия, дающее нам возможность понять бытие в целом. Чтобы получить этот целостный смысл бытия, Хайдеггер заявляет, что он должен раскрыть экзистенциальную сущность вопрошающего. Это позволит ему герменевтически интерпретировать значение бытия через значение слова Dasein внутри этого бытия. Эта вторая заявленная цель не была выполнена, однако первая создаёт мотивирующую силу для желания «Бытия и времени» откопать онтическую, экзистентную (специфическая модальность, в которой Dasein понимается как присутствие) сущность человека, дабы найти онтологическое, экзистенциальное (фундаментальная структура, на которой базируются интерпретативные экзистентные возможности) основание. В раскрытии этих сущностей философией проявляется то, что Хайдеггер в «Основных вопросах философии» зовёт «откровенно бесполезным, хотя и величайшим знанием сущности вещей». Эта область фундаментальной онтологии предшествующая разделам теоретической онтологии (таким как антропология, теология, философия и наука), предоставляет Хайдеггеру пространство для деятельности, защищённое от опасностей научной и теоретической дестабилизации. Именно в этой области Хайдеггер вырабатывает идеи о падшести в виде составляющих временной и интерпретативной сущности Dasein.

В «Finnegans Wake» Джойс также интересуется фундаментальным экзистенциальным основанием. Во многом подобно Хайдеггеру, Джойс демонстрирует своё стремление откопать традиционные представления о человеке, чтобы найти лежащую под ними экзистенциальную или онтологическую сущность¹³. В случае Джойса эта сущность представляет собой архетипическое повествование о падшести человека. Через характеры Бигместера Финнегана (Bygmester Finnegan), Хамфри Чимпдена Эрвиккера (Humphrey Chimpden Earwicker -HCE) и Анны Ливии Плюрабель (Anna Livia Plurabelle — ALP) Джойс представляет экзистенциальные откровения, имеющие много общего со структурными особенностями Dasein. Дабы приступить к нашему прочтению «Wake», я приведу две обширные цитаты, демонстрирующие идеи падшести в тексте, которые будут затем детально анализироваться. Посредством «fall of a once wallstrait oldparr» мы узнаём о Финне следующее:

[t]he humptyhillhead of humself promptly sends an unquiring one well to the west in quest of his tumptytumtoes: and their upturnpikepointandplace is at the knock in the park where oranges have been laid to rust upon the green since devlinsfirst loved livvy […]. Well, Him being so on the flounder of his bulk like an overgrown babeling […] from the foot of the bill to ireglint’s eye he calmy extensolies. (FW 3.20—6.35)

«Humptyhillhead» намекает на то, что голова павшего HCE (изначальное воплощение которого — Бигмейстер Финнеган) лежит на холме Замка Хоут («Howth Castle», HCE также расшифровывается как «Howth Castle Environs» — «Окрестности Замка Хоут»). На западе холма Хоут лежит деревня Чейплизод (Chapelizod) с заставой, где взимается пошлина, и Феникс-Парк (Phoenix Park), где предположительно покоятся ступни Финна («upturnpikepointandplace»). Нам рассказывают, что лёжа ничком, он «calmy extensolies», что подразумевает «extended, so lies»¹⁴ с отголоском слова «existential». Схожим образом мы узнаём о его сыне Шоне, которого четверо судей расспрашивают о природе его бытия:

[a]feared themselves were to wonder at the class of a crossroads puzzler he would likely be, length by bredth nonplussing his thickness, ells upon ells of him, making so many square yards of him, one half of him in Conn’s half but the whole of him nevertheless in Owenmore’s five quarters. There would he lay till they would him descry, spancelled down upon a blossomy bed, at one foule stretch, amongst the daffydowndillies, the flowers of narcosis fourfettering his footlights, a halohedge of wild spuds hovering over him, epicures waltzing with gardenfillers, puritan shoots advancing to Aran chiefs. (FW 475.3—12)

Шон описывается лежащим поперёк древних рубежей Ирландии между «Conn’s half» («половиной, принадлежащей Конну») и «Owen’s half» («половиной, принадлежащей Оуэну»), будучи покрытым разными сортами картофеля (Flounders, Epicures, Garden Fillers, Aran Chiefs). Во многом подобно Dasein, HCE в своём повседневном поведении не рассматривает себя в роли независимого, картезианского субъекта. И Финн, и Шон вплетены в ландшафт. Как и D asein, HCE является просветом, в котором вырисовываются человек и мир. Если Dasein определяется как «Бытие-в-мире» («Being-in-the-world»), то HCE, в соответствии с его работой трактирщика, можно назвать «Being-INN-the-world».¹⁵

Мир «Wake» — это не просто «где» повествования, а сюрреалистичное проявление, связанное с повествованием.

Рассмотрим повествование несколько ближе. Как пишет МакХью, этимология слова «апельсин» на баскском — «первый съеденный плод»¹⁶. Если совместить это значение с ирландским флагом, упоминание о котором можно найти в «oranges laid to rust upon the green»¹⁷, то получится, что сама ирландская нация в некотором смысле подразумевается падшей. Этот библейский образ усиливается, когда мы осознаём, что фраза «devlinsfirst loved livvy» показывает отношения не только между Дублином и рекой Лиффи, но и между Дьяволом (в образе Змеея-искусителя) и Евой. Говорится даже, что Финн лежит подобно чрезмерно разросшейся «babeling» (Вавилонской башне). Шон описан лежащим «at one foule stretch»¹⁸ размером «ells upon ells»¹⁹ — метафора в духе Мильтона, напоминающая о Сатане, изгнанном и лежащем в огненном море. Это «fall of a once wallstrait oldparr» бесконечно повторяется во всех формах, принимаемых HCE, от Адама до Шона.

Как изложения повторяющейся темы падения, эти библейские и национальные образы наводят на мысль о том, что религиозные и культурные устои Ирландии появились из основ человеческого существа. Мы узнаём об HCE, что «Father Barley […] got up of a morning arley and he met with a plattonem blondes names Hips and Haws» (FW, 257.10—11)²⁰, и это намекает на схожесть архетипического человека в его «падшем» состоянии с Джоном Ячменное Зерно (John Barleycorn), языческим символом сбора ячменя и варения пива или виски. Тема соблазнения Эрвиккера двумя юными девушками («Hips» и «Haws») находит отголоски в процессе пивоварения. Мир «Wake» связан с падением человека, и эта нарративная сущность накладывается на ландшафт.

Падшесть (Verfallenheit) также является важным аспектом Dasein, ассоциируясь с его подлинностью (Eigentlichkeit). Несомненно, «Падение разоблачает сущностную онтологическую структуру самого Dasein»²¹. Хьюберт Дрейфус обрисовывает три формы этой структуры: поглощённость, язык и рефлексивность²². Давайте рассмотрим их. Dasein не существует как субъект, но взамен оно уже настолько связано с миром, что является просветом, в котором проявляется человеческая субъективность.

«От себя самого как фактичного бытия-в-мире Dasein как падающее уже отпало; и падает оно не на чем-то сущем, с каким сталкивается или нет впервые лишь в ходе своего бытия, но на мире, который сам к его бытию принадлежит» (БВ, 176)

«В приближении, которое делает возможным «погружающееся в дело» орудование и занятость, дает о себе знать сущностная структура заботы, падение» (БВ, 369)

Структура заботы в D asein делает падение необходимым. Только через свою падшесть нечто подобное субъекту («фактичному бытию-в-мире») может возникнуть в предсубъективном просвете Dasein. Этот субъект, или «я», возникающий в Dasein, обретает индивидуальность посредством врождённого «ради чего»²³ (БВ, 84), на котором основывается Dasein. […] То есть в падении Dasein объясняет себя в терминах структуры заботы, показывающей «то», куда оно упало; ситуацию, в которую оно «брошено» (geworfen). Эта ситуация — сущность фактичности Dasein. Dasein никогда не обретёт закреплённой сущности. Оно всегда является уже «брошенным» в бытие, в котором его существование всегда уже является его исходом. Заброшенность (G eworfenheit) Dasein — суть его фактичности (Faktizität), или мирского состояния, к которому присовокуплены его расположенность (Befindlichkeit) и настроение (Stimmung). Dasein, поскольку оно до такой степени является упавшим и, следовательно, непрочным, — это «интерпретация до конца»²⁴. Dasein не выбирало заброшенность своим существованием, но должно непреклонно её отстаивать.

В силу того, что Dasein в таком случае является глубоко сокрытым, занимая лишь публичные части бытия, Хайдеггер говорит о нём как о павшем в «люд» (das Man) (т.е. согласованным с публичным бытием). Если Dasein не приходит к осознанию своей экзистенциальной заброшенности и не решается наполнить «люд» подлинностью, т.е. не прибегает к способу, которым познает свою беспричинную природу, то скрывает заботу о заброшенности. В «Finnegans Wake» Шем ставит вопрос «когда человек не является человеком?» и отвечает «когда он обманщик»²⁵. А когда он является этим «обманщиком»? Когда он «yeat the ablokooken» (FW 170.16 — «eats the cooking apple» — ест печёное яблоко), когда отпадает от себя, когда теряет себя в «люде», когда «заделывает» изъян смертности.

«Обыденное Dasein большей частью прячет самую свою, безотносительную и необходимую возможность своего бытия». Dasein, как и HCE, спасающийся бегством от своих обвинителей, пытается отрицать свою сущность. «Безотносительная и необходимая возможность» есть не что иное как феномен смерти, или кончина Dasein. Для Шема и Хайдеггера люди не являются людьми тогда, когда они уклоняются от осознания истины своей вины (по Хайдеггеру — истины своей смерти). Как и «Finnegans Wake», «Бытие и время» кажется создающим скрытые, вневременные нарративы; Хайдеггер предполагает, что Dasein переходит от неаутентичности к решимости после того, как его сознание взывает к вине. Позже мы гораздо глубже исследуем концепцию решительного Dasein и представление о вине. Однако в первую очередь мы изучим ещё одну модальность падшести Dasein — язык.

В то время как Dasein всегда уже является упавшим, оторванным от небытия своих истоков, HCE предстаёт перед нами в состоянии, предшествующем падению, «before he fell hill he filled heaven: a stream, alplapping streamlet, coyly coiled um, cool of her curls» (FW, 57.11—12)²⁶. Хотя эта сцена, целомудренная версия совокупления мужского и женского архетипов, демонстрирует гармоничное взаимодействие HCE и ALP, она всё же остаётся мимолётной мыслью, редко воплощаемой во всех периодах действия Wake. HCE падает с первыми ударами грома, возвещающими конец гиннунганап (в скандинавской мифологии — пустота, предшествующая времени), это короткий момент времени, прежде чем перезапустятся виконианские эпохи, и цикл начнётся заново. Далёкий от «наполненных небес», HCE унижен постыдной rann²⁷ (сатирической песней, цель которой — высмеивание древних ирландских королей), сочинённой его очернителями. Эта песня, «The Ballad of Persse O’Reilly»²⁸ (вероятно, каламбур над женскими гениталиями и разговорным «Oh, really?»), зло посмеиваясь, спрашивает: «Have you heard of one Humpty Dumpty/How he fell with a roll and a rumble […]/He was one time our King of the Castle/Now he’s kicked about like a rotten old parsnip» (FW, 45.1—9)²⁹. Хотя нам говорится, что HCE в своё время был «Королём в Замке», в действительности этого, как и видения Рая, никогда не было. Выражаясь языком Хайдеггера, кажется, что фактичность HCE перенимает заброшенность своего падения. Именно rann имеет вес на всём Лукализоде:

The wararrow went round, so it did, (a nation wants a gaze) and the ballad […] stumpstampaded on to a slip of blancovide and headed by an excessively rough and red woodcut, privately printed at the rimepress of Delville, soon fluttered its secrets on white highway and brown byway to the rose of the winds and the blew of the gaels, from archway to lattice and from black hand to pink ear, village crying to village, through the five pussyfours green of the united states of Scotia Picta. (FW, 43.21—30)³⁰

Таким образом «пьяная» песня летит через всю Ирландию («Scotia») подобно «стреле войны» и очерняет Эрвиккера. Хайдеггер замечает, что мы никогда не сталкиваемся с объективно существующим «восточным ветром», но с «ветром в парусах»³¹, и точно так же кажется, что rann «flutters its secrets […] to the rose of the winds and the blew of the gaels». Эти элементы раскрыты темой падения. Помимо обозначения Ирландии «Scotia» также может подразумевать Дунса Скота (Duns Scotus), известного своей недвусмысленной онтологией и учением о категориях. Если мы позволим себе такую интерпретацию, то «united states», возможно, будут отсылать к его категориям бытия, а rann — к однозначности, «одноголосию» бытия³². В таком прочтении бытие само является комической и оскорбительной песней, в центре повествования которой — человек в образе падшего грешника. Поющие rann могут стремиться к тому, чтобы начать дионисийский танец, но в их воображаемой, апполонической фактичности они трансформируются в самого HCE. Осталось рассмотреть ту мысль, что если песнь бытия — это мудрость Силена³³, то истина существования человека состоит в том, что ему лучше было бы вообще не существовать.³⁴

Прежде чем увидеть, почему такого прочтения можно избежать, давайте обратим внимание на то, что при помощи rann мы встретились ещё с одной разновидностью падшести Dasein — его зависимостью от толков (Gerede).

«Речь, принадлежащая к сущностному бытийному устройству Dasein и тоже образующая его разомкнутость, имеет возможность стать толками и в этом качестве не столько держать бытие-в-мире открытым в членораздельной понятности, но замкнуть его и скрыть внутримирное сущее» (БВ, 169).

Речь как логос — это способ, которым мы даём чему-либо проявлять или артикулировать себя таким, какое оно есть. Dasein, как бытие-в-мире, доонтологическим образом раскрывает сущности такими, какими они даются в потаённом нексусе мира. Нексус можно выразить в виде сочленений (как в скелете). Речь может принимать форму, в которой нечто артикулируется (например, молоток как «слишком тяжёлый», чтобы затем искать другой молоток). «Речь есть артикуляция понятности» (БВ, 161). Здесь необязателен лингвистический характер — к примеру, можно хорошо артикулировать доступность эскалатора, используя его; или же артикулировать вышеуказанное утверждение о молотке, просто отбраковав его и приступив к поискам другого. Как бы то ни было, когда речь заходит о чём-то, по отношению к чему оно не имеет выработанной линии поведения, Dasein падает в толки. Толки стали «де-мирскими» и как таковые не артикулируют интеллигибельность мира, а демонстрируют разрозненное, убогое его понимание. Одним словом, толки обходят вниманием феномен мира, «замыкая его и скрывая внутримирное сущее».

«Беспочвенность толков не запирает им доступа в публичность, но благоприятствует ему. Толки есть возможность все понять без предшествующего освоения дела. Толки уберегают уже и от опасности срезаться при таком освоении. Толки, которые всякий может подхватить, не только избавляют от задачи настоящего понимания, но формируют индифферентную понятливость, от которой ничего уже не закрыто» (БВ, 169).

Толки предполагают не осведомлённую артикуляцию, а пустые «де-мирские» размышления; «осваивая дело», Dasein не артикулировало своё бытие в мире. В противовес аналитической традиции Хайдеггер считает, что интерпретация скудна тогда, когда она разрознена и наблюдается ради самого наблюдения, «избавляя от задачи настоящего понимания». Наличность де-мирских объектов, таким образом, корректна, но не истинна.

Как мы увидели, в «Finnegans Wake» Джойс полагает, что люди испытывают от толков негативные последствия. После грубого обрывания HCE посетители его постоялого двора заявляют «you’ll read it tomorrow, marn, when the curds on the table» (FW, 374.4—5)³⁵. Скандал с участием Эрвиккера нуждается в хоть каком-нибудь обосновании. И вот этот скандал запутывается, и те, кто его раздувал, сливаются воедино в обвиняемом. В то же время, скандал продолжает кричать с заголовков таблоидов. Вероятно, чувствуя, что он совсем отбился от того, что Хайдеггер назвал бы «публичной идентичностью того, как кто-то может быть джентльменом», Эрвиккер с трудом пытается произнести речь в свою защиту, утверждая, что хоть он и поступал в жизни нечестно, «I like to think […] confessedly in my baron gentilhomme to the manhor bourne» (FW, 365.3—5).³⁶ Т.е. он по-прежнему считает себя джентльменом («gentilhomme»), хотя даже это оправдание подпорчено исповедальностью («confess[ion]»), бессодержательностью и непристойным образом «мужешлюхи» («man[w]hor[e]»). Напряжённость между толками и речью, таким образом, порождает панику и чувство вины. В толках тонкость и сложность человека сглажены до пренебрежительной категоризации. Кто-то «виновен» потому, что они так сказали. Пропозициональные определения заменили (и скрыли) дискурсивное понимание. HCE повержен, избит и оставлен лежащим на полу своего паба.

III. Экзистенциальная Вина: Решение или Искупление?

Направив наше исследование в данное русло, мы в результате приходим к понятию вины. Перед лицом толков бессодержательные речи Эрвиккера разоблачают его как виновного. Для Dasein, как мы увидим, напротив, вина — это то, что отзывает человека от толков. Если говорить о нарративной функции «Бытия и времени» и «Finnegans Wake», не обнаруживает ли в них вина то, что можно назвать «решительным спасением»?

В «Бытие и времени» вина — это то, что Dasein обнаруживает как бытие. Dasein призывается к аутентичности своей совестью. «Настроенный ужасом зов, прежде всего даст возможность Dasein бросить само себя на свою собственнейшую способность быть» (БВ, 277). Эта «собственнейшая возможность» — смерть Dasein. Только признав это открытие, Dasein может вести себя аутентично. Призыв совести к вине (Gewissensruf) вскрывает основную потребность. Для Хайдеггера, «Если осмысливать это "отягощен нравственной виной" как "качество" присутствия, то этим мало что сказано» (БВ, 282).. Вина — это не просто эмоция³⁷; Dasein, скорее, виновно в самой своей экзистенциальной сущности. Dasein виновно в своей собственнейшей возможности. Хайдеггер пишет: «Формально экзистенциальную идею "виновен" мы определяем таким образом: бытие-основанием для бытия, определенного через нет, — т.е. бытие-основанием некой ничтожности» (БВ, 283). Что представляет собой эта ничтожность? Хайдеггер пишет, что Dasein «…никогда не экзистентно до своего основания, но всегда только из него и в качестве его. Быть основанием значит, поэтому, никогда в принципе не владеть самым своим бытием. Это нет принадлежит к экзистенциальному смыслу брошенности. Будучи основанием, оно само есть ничтожность самого себя» (БВ, 284).

Иначе говоря, Dasein даже не в состоянии вновь оказаться позади своей брошенности, оно «никогда не экзистентно до своего основания». Dasein никогда не сможет выбраться из этого мира настолько, чтобы его экзистенция больше не была его заботой, будучи взамен этого всегда уже связанным со структурой заботы, представляющей свою брошенную фактичность в соответствии со своей настроенностью. В страхе Dasein осознаёт свою заточённость и тот факт, что устойчивое значение всегда труднодостижимо вне собственнейшей возможности смерти.

Зов совести, далее, обнажает виновность Dasein, и чтобы быть аутентичным, оно должно признать эту вину. Проще говоря, Dasein должно признать себя. Признавая смысл падения, Dasein избавляется от беспорядка и плавно погружается в наследие das Man. Как социальный нарратив, это имеет глубокие последствия, поскольку Dasein открывает себя культурным, религиозным и даже литературным нарративам как ключ к установлению своего значения. Но что с Эрвиккером? Выводит ли его вина из падшести подобным образом? Вина HCE, несмотря на аксиологичность, на первый взгляд может показаться скорее традиционно нравственной, хотя ниже мы увидим, что Эрвиккер как архетипичный нарратив не менее предрасположен к своей брошенной ничтожности.

Повествование об Эрвиккере является общим для всех мужчин. «[I]t was […] a pleasant turn of the populace which gave him as sense of those normative letters the nickname Here Comes Everybody» (FW, 32.16—19)³⁸. В каждом своём воплощении HCE попадает в скандал. Как и Dasein, Эрвиккер не в состоянии оказаться позади своей брошенности. Эрвиккеру никогда не избежать своей фактичности, характеризующейся его брошенностью в нравственную вину. Падение Эрвиккера основано на падении Финна и воспроизведено Шоном. Как утверждают Кэмпбелл и Робинсон, «Гроб Финна — это сцена, на которой в приходах и уходах HCE разыгрывается история»³⁹. Финн, как первый из павших — экзистенциальная сущность HCE, который, в свою очередь является сущностью Шона и Шема. Вместе мужские архетипы образуют отцовскую сущность человека. Как троица, дед, отец и сыновья — это «Dadsein»⁴⁰.

Что же сказать о женщине? В «Бытие и времени» в вопросе пола Хайдеггер хранит молчание, намекая на средний род Dasein и, вероятно, рассматривая пол как некое особенное экзистентное понятие. Как бы то ни было, ALP, как женщина — соучастница преступления HCE, и одновременно — его преданная защитница. Она пытается «a reiz every morning for Standfast Dick and a drop every minute for Stumblestone Davy» (FW, 210.28—29)⁴¹. Как подразумевается её тёзкой, Анна Лиффи — это река жизни, текущая вокруг HCE. Драматическое повествование о человеке всегда является вопросом пола:

«Every telling has a taling and that’s the he and she of it» (FW, 213.12)⁴². Повествования о HCE и ALP сплетены в первоначальном со-бытие. Джойс как-то написал, что в молодости «Ящик Пандоры [ящик ALP] [заключал в себе] всё зло, что наследуется плотью»⁴³. В то же время, ALP по-прежнему осуществляет «the primal sacrament of baptism or the regeneration of all men by affusion of water» (FW, 606.10—12)⁴⁴, утешая своего мужа

«Rise up […] you have slept too long. You did so drool. I was so sharm. But there’s a great poet in you too!» (FW, 619.25—32)⁴⁵. ALP — это и альфа падения, и омега спасения. В конечном счёте вина HCE облегчается, поскольку он омывается ALP в прощающих водах (Лета⁴⁶) её жизни (Лиффи). Грехи HCE прощаются ему тем самым бытием, против которого он согрешил. Здесь не может идти речь о долговременном решении или итоге, но может — о постоянном утешении. Именно это утешение выводит из отчаяния. Экзистенционально,

«Dadsein» брошено между двух этих полюсов греха и спасения. ALP сначала соблазняет мужа, протекая подобно реке «from swerve of shore to bend of bay» (FW, 3.1—2)⁴⁷, а затем

«отмывает» его вину. Вина первична, но первично и спасение. Одно возможно для другого, и эти два лица ALP омывают раздвоенного, похотливо-кающегося HCE.

Но является ли ALP целиком подчинённой персонажу мужского пола? Действительно ли для Джойса женщина существует для того, чтобы быть игрушкой и утешителем мужчине? В последних эпифанических моментах перед перерождением ALP показывается так, будто этой роли есть альтернатива. Иссякающая по направлению к морю, изнурённая рухнувшей жизнью, она кажется обращающейся к своему мужу на берегу «I thought you were all glittering with the noblest of carriage. You’re only a bumpkin. I thought you were great in all things, in guilt and in glory. You’re but a puny. Home!» (FW, 627.23—24)⁴⁸. Все тревоги в её жизни и забота о муже внезапно отходят и показываются в истинном свете. Вина и спасение мужчины, его экзистенциальный смысл — «тщедушные» неуместности. ALP свободна, чтобы повернуть назад к своему дому. Её экзистенциальное повествование будет прервано гиннунганапом её растворения в первобытном море.

I go back to you, my cold father, my cold mad father, my cold mad feary father, till the near sight of the mere size of him, the moyles and moyles of it, moananoaning, makes me seasilt saltsick and I rush, my only, into your arms. (FW, 628.1—4)⁴⁹

Но что это значит? Первобытное море не женского рода. Едва покончив с отречением от интересов мужчины, ALP приветствует не свою первобытную мать, а отца. Как нам в точности растолковать этот ход?

Дьявольская двойственность Finnegans Wake достигает здесь своего апогея. Кажется, что ALP стремится вернуться к своему отцу, и в то же время говорит с ним как с любовником, что наводит на мысль о возвращении к HCE. Обращаясь к мужской сущности, она желает «броситься в [его] объятия» и при этом объявляет его «холодным», «безумным» и «пугливым». Становится ясно, что в этом пассаже сквозит непристойный фаллический каламбур, ALP выражает крайнее удивление «заурядным его размером» и жалуется на то, что она лишь «мореилистая солёнобольная» после его «moananoaning» (намёк на онанизм). Грубо говоря, это значит, что ALP сказала «прощай!» мужчинам только чтобы броситься в объятия своего возлюбленного, также приходящегося ей отцом, и сделать ему инцестуальный минет. Возможность спасения для обоих персонажей, таким образом, «сконфужена» сложностью конечного мужского архетипа, в который вливается ALP. Даже здесь, в конце цикла, узы между виной и спасением продолжают определять самые широкие горизонты человеческого существования. Вина-спасение — это необоснованная брошенность существования. И затем всё начинается заново: комедия мирской сотериологии.

Решительное Dasein «выкуплено» у неаутентичности, так как оно проникает в особенности своего культурного мира, бережно осознающие свою полную безосновательность. Если Хайдеггер не замечает уайльдовской иронии, содержащейся в этом утверждении, то часть его высказываний становится недействительной в применении к шаткому социальному положению HCE и ALP. В случае Here Comes Everybody священная доблесть сменилась уморительным фарсом.

Примечания

1. «Её листья, милой моей дорогой, пойпойпоющей с ночи времён, и каждая из веток прикасается к извилистым рукам и трясёт их снова и снова в своём новом мире через прорастание их прорастания с Кузнечикова начала до Странности конца».

Здесь и далее в скобках после цитаты будет даваться номер страницы и строки, содержащих цитируемый фрагмент.

2. «Концентрироваться исключительно на буквальном значении […] любого документа, жестоко пренебрегая обступающими фактами, чьи детали […] вредны для звукового значения».

3. Х.-Г. Гадамер, «Истина и метод», пер. М.А. Журинской, С.Н. Земляного, А.А. Рыбакова, И.Н. Буровой.

4. Ж. Деррида, «Улисс-Граммофон: Дескать (про) Джойса», пер. А. Гараджи.

5. Terry Eagleton, Literary Theory: An Introduction (Minnesota: University of Minnesota Press, 2008), 71. — прим. авт.

6. Сравните, к примеру: Bernard Benstock, "Beyond Explication: The Twice Told Tales in Finnegans Wake", и Jean-Michel Rabaté, "Narratology and the Subject of Finnegans Wake", в сборнике «James Joyce: The Centennial Symposium», eds. Morris Beja, Phillip Herring, Maurice Harmon and David Norris. (Urbana and Chicago: University of Illinois Press, 1986). Umberto Eco, The Aesthetics of Chaosmos — The Middle Ages Of James Joyce (Tulsa: The University of Tulsa, 1989 [1982]). — прим. авт.

7. «Падении бывшего уолстритского стариныпарра».

«Wallstrait», разумеется, намекает на Уолл-Стрит и биржевой крах 1929-го года, а также на «straightness» (здесь — благопристойность). «Oldparr» — отсылка к разговорному «pa» (папа) и Старине Томасу Парру (Old Tom Parr) — английскому крестьянину, по легенде прожившему 152 года. — прим. авт.

8. «Пересказываемого спозаранку в кровати и позднее в течение всей игры менестрелей»

9. David Hayman, The "Wake" in Transit (New York: Cornell University Press, 1990) 167. — прим. авт.

10. Rabaté, "Narratology and the Subject of Finnegans Wake", (см. примеч. 6), 137. — прим. авт.

11. Donald Theall, James Joyce’s Techno-Poetics (London: University of Toronto Press, 1997).

В этой статье было бы уже лишним исследование отношений между тем, что Теалл зовёт «техно- поэтикой» Джойса и хайдеггеровскими понятием Gestell и желанием заново поставить вопрос об отношении языка к Бытию. Если Хайдеггер предлагает нам освящение языка, вопреки Gestell, то Джойс, пожалуй, демонстрирует дьявольскую лингвистическую неоднозначность, играючи используя «техно- поэтику». — прим. авт.

12. Alan Roughley, "ALP’s ‘Sein’ und ‘Zeit’: Questions of Finnegans Wake’s Being and Language in a Philosophical Context" из книги Finnegans Wake: 50 Years, ed. Begnal & Senn (Amsterdam: Rodopi, 1990), 129. — прим. авт.

Маргот Норрис замечает, что при изучении темы вины «взаимозаменяемость в «Wake» чересчур легко отвергается как стилистическое украшение!». Она предполагает, что «в рассмотрении этих вопросов очень полезно обратиться к работе философа Мартина Хайдеггера, поскольку он […] в своём интересе к отношениям между «я» и окружающими обращается к онтологическим аспектам вины по отношению к «я», претерпевшему «сдвиг». Margot Norris, The Decentered Universe of Finnegans Wake (London: The John Hopkins University Press, 1976), 74—79. — прим. авт.

13. Т.е. демонстрирует метафизический подход, и в особенности — картезианское cogito. — прим. авт.

14. «Лежит вытянутый»

15. Игра слов, «inn» — постоялый двор.

16. Roland McHugh, Annotations To Finnegans Wake (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2006), 3. — прим. авт.

17. «Апельсины похоронены на зелёном цвете». «Rust» здесь можно рассматривать и как искажённое «rest», и как непосредственно «портиться», «разлагаться». В таком случае получим нечто вроде «Апельсины оставлены портиться на зелёном цвете».

18. «At full stretch» (полностью загруженный) + «Foule» (фуле, шерстяная ткань для пальто) = «на отрезке фуле»

19. «Ell» — эль, мера длины.

20. «Папаша Ячмень […] встал рано утром и встретил платиновых блондинок, которых звали Хипс и Хос».

«Hips» — ягоды шиповника, «haws» — боярышника.

21. Хайдеггер М., «Бытие и время», изд. Ad Marginem, 1997, с 179. Здесь и далее в цитируемых фрагментах используется перевод «Бытия и времени» В.В. Бибихина, за исключением перевода термина Dasein в силу отсутствия среди его переводов на русский («присутствие», «здесь-бытие», «сиюбытность» и др.) полностью подходящего для данной статьи. К тому же в англоязычном издании «Бытия и времени», как и в самой статье, термин «Dasein» не переводится. Для краткости в скобках после цитаты будет даваться сокращение «БВ» и номер страницы.

22. Hubert Dreyfus, Being-in-the-world (Cambridge, Massachusetts Institute of Technology, 1991). — прим. авт.

23. «Ради чего» (Worumwillen) — это особая экзистентная модальность, в которой Dasein может «набросать» себя. Dasein набрасывает себя для возможностей, актуализируя сущее в своём мире как «для чего» (das Wozu) и «с-тем-чтобы» (Das Um-zu). Например, в отношении студента Dasein актуализирует «сподручность» компьютера для печатания с тем чтобы написать эссе ради того чтобы быть студентом. — прим. авт.

24. Ср. Dreyfus, Being-in-the-world, 300. — прим. авт.

25. «When he is sham». Игра слов: «Shem» (Шем) — «sham» (обманщик, притворщик)

26. «Прежде чем заболеть, он наполнил небеса: ручей, алплапирующий ручеёк, робко обвил их, прохладный от её завитков». «Filled» в данном контексте можно перевести ещё и как «удовлетворил». «Alplapping» подразумевает ALP.

27. Rann — ирландское двустишие, по 14 слогов в стихе.

28. «Баллада о Персси О’Райли»

29. «Слыхали ли вы о Шалтае-Болтае/Как свалился со звоном он и грохотаньем […]/Некогда был Королём нашим в Замке/Ныне гнилым пастернаком лежит».

30. «Стрела войны закрутилась, так это было, (народ жаждет взгляда) и обрубленная баллада […] обратилась в бегство на чёрно-белую полоску бумаги с оттиснутой на ней чересчур грубой ксилографией, частным образом напечатанную на обледеневшей типографии Делвилля, и вскоре её секреты стали развеваться на белой дороге и коричневой тропинке по направлению к розе ветров и синеве гаэлов, от арочного прохода до решётки, от чёрной руки до розового уха, криком от деревни к деревне, через пятикискоугловый зелёный цвет соединённых штатов Пиктской Шотландии». «Pussyfours» — отсылка к детской игре «puss in the corner» («киска в углу») — один игрок («киска») становится в центре комнаты, четверо других занимают её углы. Затем стоящие по углам пытаются перебежать из своего угла в другой, а стоящий в центре — успеть за это время занять свободный угол. Тот, кто остался без угла, становится новой «киской».

31. БВ, 70.

32. Скот предложил однозначную онтологию, изучающую бытие в качестве бытия. Бытие для Скота было трансцендентным по отношению к аристотелевским категориям: субстанции, времени, претерпеванию, обладанию, отношению, действию, пространству, состоянию и количеству. Отвергая томистское различие между сущностью и существованием, Скот оказал влияние на концепцию истины Хайдеггера, развивая идею об «этости» (haecceitas), или принципа, благодаря которому отдельная сущность может пониматься такой, какая она есть. Это отход от томистских концепций действительного, делавших акцент на опознавании сущностей по их виду. Хайдеггеровская концепция бытия, использующаяся в «Бытие и времени» наводит на мысль об «этости» из учения Скота. Более подробно отношение Хайдеггера к Скоту можно изучить в работе первого Die Kategorien- und Bedeutungslehre des Duns Scotus (1916). — прим. авт.

33. Ф. Ницше, «Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм».

34. Жорж Батай рассматривает фарсовую абсурдность «Finneganns Wake», предполагая, что HCE противопоставляет идее Гегеля о благочестивом господине идею правителя-комика, находя смешным тот факт, что смысл появляется только тогда, когда он проецируется на бессмыслицу, или смерть. Деррида же исследует подтекст смеха в «Wake», тираничного и эксцентричного. См. Ж. Батай, «Гегель, смерть и жертвоприношение» в книге «Танатография эроса», СПб., 1994. Ж. Деррида: см. прим. 4. — прим. авт.

35. «Мужик, ты прочтёшь это завтра, когда карты откроются»

36. «Я предпочитаю думать [...] по собственному признанию в моей баронской джентльменности прирождённой». «To the manhore bourne» = «to the manner born» (прирождённый, шекспировское выражение) + «manwhore».

37. Для Хайдеггера вина не связана с каким-либо отклонением от норм морали. — прим. авт.

38. «Это был […] милый жест толпы, давший ему прозвище Сюда Приходит Всякий, которое передавало ощущения от тех нормативных букв».

39. Joseph Campbell and Henry Morton Robinson, A Skeleton Key to Finnegans Wake (New York: The Viking Press, 1972), 95. — прим. авт.

40. Букв. «Папабытие». Игра слов: «dad» — папа

41. «Каждое утро подниматься к Стэндфаст Дик и каждую минуту капать на Стамблстоун Дэйви». «Reiz» = rise (подниматься) + «Reiz» (раздражение, возбуждение, очарование — нем.) + «Reisa» (Райза, река в Норвегии). Стэндфаст Дик — риф в неглубокой части реки Лиффи.

42. «У каждого рассказа есть россказни, и это "он" и "она"».

43. Richard Ellman, James Joyce (Oxford: Oxford University Press, 1983), 564. — прим.авт.

44. «Главное таинство крещения или возрождения всех мужчин кроплением святой водой»

45. «Встань, […] ты спал слишком долго. Ты порол такую чушь. Я была так очаровательна. Но и в тебе есть великий поэт». «Sharm» = «charm» (очаровывать) + «shy» (стеснительный, робкий).

46. Лета — река «Забвения» в древнегреческой мифологии.

47. «От поворота побережья до изгиба залива».

48. «Я думала, что ты блистаешь благородством манер. А ты всего лишь неотёсанный мужлан. Я думала, ты велик во всём, и в поражениях, и в победах. Но ты незрелый. Дом!»

49. «Я возвращаюсь к тебе, мой холодный отец, мой холодный безумный отец, мой холодный безумный пугливый отец, до близкого взгляда на заурядный его размер, эти мили и мили, стон делает меня мореилистой солёнобольной, и я бросаюсь, единственный мой, в твои объятия». «Seasick» — страдающий морской болезню.