"Я" и "ты" Джойса: возможность встречи

В творчестве Джойса, в том числе и в романе "Улисс", наряду с Блумом присутствует и еще одно alter ego автора — "художник в юности" Стивен Дедал (тогда как Блум, без сомнения, содержит в себе внутренний мир Джойса "зрелого"). Почему происходит такое "раздвоение личности" автора?

Напомним, что роман по логике событий, если таковая возможна у Джойса, движется к встрече Одиссея / Отца (Блума) и Телемака / Сына (Стивена). По мнению исследователей "Улисса", "соединение "отца" и "сына" не состоялось" (см. С.С. Хоружий, "Комментарии" -134, 344). Аргументы просты: беседа героев в кульминационном эпизоде "Итака", когда должны были состояться встреча и узнавание Отца и Сына, была совершенно бессодержательной и не могла оставить заметный след в жизни героев. И эта не-встреча Одиссея и Телемака является одной из самых интересных загадок джойсоведения.

Мы согласны с тем, что эта встреча не стала для героев источником внешнего или внутреннего опыта, но не согласны с тем, что она не произошла. Как мы уже упоминали выше, образ Стивена восходит к архетипу "язычника" / христианина ("нееврея"). Стивен сформирован западной культурой в целом и католической религией в частности. Мышление его тяготеет к рациональному, а его доминирующее восприятие — зрение. Поэтому для Стивена понятие "духовной" встречи естественно связано с категорией опыта (внешнего или внутреннего, не суть важно). Блум противопоставлен Стивену как "кинетический поэт", его доминирующее восприятие — слух. Попробуем выяснить, как воспринимает мир Блум (и отчасти сам Джойс). Обратимся к тем источникам о евреях, откуда черпал свои познания создатель "Улисса". К. Маркс писал: "Христианство является возвышенным мышлением еврейства, еврейство — просто сухим применением христианства" ("К еврейскому вопросу" — 82, 40); подобные идеи высказывал Ницше, говоря о кроне и корнях. Оба они имели в виду "овеществленность" иудаизма в противовес "одухотворенности" христианства. Действительно, в иудаизме отношение к вещи одухотворяется, становится сущностным; таково и отношение Блума к миру, а язвительная фраза Маркса о еврее, "который и отхожее место делает предметом культа" (82, 38), анекдотически подходит к эпизоду "Калипсо", где мы впервые встречаем этого героя. Леопольд Блум не озабочен проникновением в суть вещей, он счастлив со-прикосновением с ними. Квинтэссенцию такого отношения описывает М. Бубер в работе "Я и Ты". Он говорит о том, что "мир двойствен для человека в силу двойственности его соотнесения с ним" (40, 16), а эта соотнесенность задается двумя основными словами: "Я-Ты" и "Я-Оно". И если Стивен в большей степени принадлежит миру "Я-Оно", то Блум живет в мире "Я-Ты". Сам Джойс как художник обязан сказать слово "Я-Ты", чтобы состоялась встреча и осуществился "эпифанальный" момент романа (а "Итака" является "эпифанией" "Улисса").

И то, что мы не можем почерпнуть никакой информации из беседы Стивена и Блума в "Итаке", не означает, что встреча не состоялась, ибо "всякая действительная жизнь есть встреча":

"- Какой же опыт получает человек от Ты?
- Никакого. Ибо Ты не раскрывается в опыте.
- Что же тогда человек узнает о Ты?
- Только все. Ибо он больше не узнает о нем ничего по отдельности."
(Бубер, "Я и Ты" — 40, 21)

Но как узнать о том, что встреча все-таки состоялась, как это можно вывести из текста? Обратимся к материалу эпизода "Итака".

По замыслу Джойса, все события в "Итаке" разрешаются в свои космические, физические и психические эквиваленты, а Блум и Стивен превращаются в небесные тела, в странников, подобных тем звездам, на которые они смотрят. Блум (не Стивен!) наделяется новым именем: Всякий-и- Никто. Границы Блума-человека и границы Вселенной размываются: Вселенная распахивается, подтверждая масштаб события. Что означает этот выход за границы, который подчеркнут тем, что Джойс называет временем следующего эпизода "бесконечность"? Это выход за пределы мира "Оно" в мир подлинного бытия, ведь "Оно существует лишь в силу того, что граничит с другими. Но когда говорится Ты, нет никакого Нечто. Ты безгранично" (40, 17). Архетипические модели, которыми пользуется Джойс в этом и в следующем, последнем эпизоде, подтверждают нашу гипотезу. Встреча — тот ключ, обретая который Блум превращает Хаос романа в Космос: "и вот уже отведена угроза бездны, лишенное ядра Многое более не играет в переливчатом равенстве своего притязания, но лишь Двое друг подле друга" (40, 45). Роман обретает свое ядро, а эпизод, чья форма "вопрос-ответ" кажется монотонной и сухой, оказывается наполнен подлинным человеческим теплом. Одиссей-Блум странствовал. Куда? К лону жизни, к ее истокам, в утробу Геи- Пенелопы. И это возвращение происходит в "Итаке", после общения со Стивеном, а не в эпизоде "Пенелопа". Блум — "усталое дитя-муж, мужедитя в утробе" ("Улисс" — 7, 142), потому что "Ты открывает больше, ему дается больше, чем может изведать Оно. Ничего неподлинного не проникнет сюда: здесь колыбель Действительной Жизни" (40, 20) И он возвращается в эту колыбель.

Так произносится основное слово "Я-Ты" романа, так происходит встреча с Другим и так Джойс обретает "иудейского Другого" в себе.