Е. Гениева. «Литературный мир об "Улиссе" Джойса»

Вступление и составление Екатерины Гениевой.

В конце 30-х годов Всеволод Вишневский, автор «Оптимистической трагедии», был в Париже. В ту пору там жил Джеймс Джойс. Шумно-скандальный успех, выпавший на долю «Улисса», сделал его не меньшей достопримечательностью города, чем Эйфелева башня. Встречи с Джойсом, его литературного благословения, беседы с ним, наконец, просто почтительного лицезрения мэтра искали начинающие писатели, те, кто через четверть века сами стали классиками, — Эрнест Хемингуэй, Фрэнсис Скотт Фицджеральд.

Искал встречи с Джойсом и советский писатель Всеволод Вишневский. Он прочитал «Улисса» в переводе, был потрясен силой, новаторством искусства Джойса, вступил у себя на родине в бой за Джойса с теми, которые, не читая писателя, утверждали, что проза Джойса — тупик, что она чужда и не нужна молодому советскому искусству.

Джойс нехотя согласился принять автора из далекой и неизвестной ему Страны, где, как он слышал, его книги не слишком жаловали. Не успел Всеволод Вишневский переступить порог парижской квартиры писателя, как был оглушен вопросом: «Зачем вы пришли ко мне, молодой человек? Мои книги никто не знает в вашей стране». «Вас переводили у нас с 1925 года, то есть ранее, чем во многих других странах», — парировал Всеволод Вишневский.

Действительно, первая публикация Джойса по-русски состоялась на страницах альманаха «Новинки Запада» за 1925 год. Это был очень изобретательный коллаж, дающий представление о стиле романа, приемах Джойса. Кстати, в этот коллаж попали отрывки из эпизода «Пенелопа».

Первым рецензентом Джойса в нашей стране стал Евгений Замятин. Его рецензия, подписанная инициалами «Е.З.», была напечатана на страницах альманаха «Современный Запад» в 1923 году. Трудно сказать, читал ли Замятин «Улисса». Может быть, он составил свое мнение по откликам зарубежной печати. С уверенностью можно сказать, что с «английским» Джойсом были знакомы Эйзенштейн и Шкловский. О Джойсе в эти годы размышляли Олеша, Пастернак.

Русская эмиграция — Владимир Набоков и Дмитрий Святополк-Мирский — тоже пишут о Джойсе. С отзывом Владимира Набокова читатель познакомился в №10 «ИЛ». Мирский — случай гораздо более сложный и путаный. В эмигрантском, недолго существовавшем журнале «Версты» за 1928 год Мирский дал высокую оценку роману Джойса, указал на трудность, в первую очередь языковую, текста, признал, что «Блум — величайший в мировой литературе символ среднего, обычного человека», а сцена в публичном доме «потрясает». В конце статьи Мирский даже сравнивает Джойса с Шекспиром, замечая, что со времен автора «Гамлета» в английской словесности не было более значительной фигуры...

Страсти в литературной среде накалялись. Недаром на лекции о Джойсе в Институте кинематографии Эйзенштейну был задан вопрос, почему он не выскажется о Джойсе со всей определенностью на страницах печати, почему не вступит в полемику с его ниспровергателями. Ответ Эйзенштейна был очень нервным: «У меня на это нет времени и вообще не хочу вмешиваться в их литературную полемику. Зачем? Я изучил Джойса».

Серьезно разобраться в искусстве Джойса пытался и Ремизов: «Это не романтизм и не реализм, но... что-то сугубо современное, новое».

.../В СССР/ конец «либерализму» в оценках Джойса положил Первый съезд писателей, на котором была произнесена программная речь Карла Радека. Собственно, он повторил то, что уже говорилось в статьях Мирского после 1928 года, но только в резкой, установочной форме. Что говорить, Эйзенштейн правильно волновался, опасаясь, что после выступления Радека переводы Джойса будут приостановлены. Однако приговор еще был не окончательным. Более того, редакторам журналов даже рекомендовали печатать «кое-что из Джойса».

В ноябре 1934 года на страницах ленинградского журнала «Звезда» был напечатан перевод эпизода «Гадес» под заглавием «Похороны Патрика Дигнема». Переводчиком выступил Валентин Стенич. В его же переводе в 1935 году появился и третий эпизод «Улисса» «Калипсо» под заглавием «Утро мистера Блума». Предисловие к этой публикации написал Мирский. Но уже в 1937 году Мирский был арестован, в 1938 году был репрессирован и Стенич.

В самый разгар дебатов о Джойсе появилась и очень изобретательная пародия Александра Архангельского в альманахе «Год шестнадцатый». В 30-е годы Архангельский был одним из признанных литературных авторитетов. В зеркале его сатиры отразились наиболее значительные явления литературы тех лет. Не успевали современники освоиться с новым стилем, приемом, манерой, которыми изобиловала литература 20—30-х годов, как пародист моментально подбирал к ним ключ. «Пародия, — писал Архангельский, — должна отвечать тем же требованиям, которые предъявляются критике». Пародия «Искатели Джемчуга Джойса» виртуозно передает стиль самого Джойса в эпизоде «Пенелопа» — «поток сознания», ни одного знака препинания, словотворчество. Мелькают имена участников споров: сам «апологет» — Всеволод Вишневский, «шкловун Виктор», «ермилый милый» — критик Ермилов.

Драма, разыгравшаяся на писательском съезде, не затронула пока Первое переводческое объединение Ивана Кашкина. Кашкинцы трудились над «Улиссом», попутно, осваивая классика, готовили к печати «Дублинцев». Первые десять эпизодов «Улисса» с 1935-го по апрель 1936-го печатались на страницах «Интернациональной литературы». Переводчик Игорь Романович был арестован 2 ноября 1937 года. Перевод раннего романа Джойса «Портрет художника в юности», выполненный М. Богословской-Бобровой, одной из кашкинцев, в 1937 году, увидел свет лишь в 1976-м на страницах журнала «Иностранная литература». Переводчица не дожила месяца до начала публикации. Сборник «Дублинцы», подготовленный кашкинцами, вышел в 1937 году без указания фамилий переводчиков. Автор послесловия был вынужден скрыться за псевдонимом. Имена переводчиков мы узнали лишь в 1982 году, когда в Библиотеке журнала «Иностранная литература» было подготовлено издание «Дублинцев», иными словами — через 45 лет.

В 1937 году публикации Джойса прекратились.

Конечно, наша культура продолжала впитывать, поглощать, осваивать Джойса. Пожалуй, особенно интересны в этом отношении суждения о Джойсе и его «Улиссе», принадлежащие Анне Ахматовой. Анна Андреевна не только внимательно прочла, но и несколько раз перечитала «Улисса». В ее дневниковой записи за 1937 год есть замечание, относящееся и к Мандельштаму: «В то же время мы с ним одновременно читали «Улисса» Джойса, он — в хорошем немецком переводе, я — в подлиннике. Несколько раз мы принимались говорить об «Улиссе», но было уже не до книг».

Есть и еще одно замечание, касающееся Мандельштама и Джойса. Чтобы понять, надобно привести весь отрывок: «В музыке Осип был дома, и это крайне редкое свойство. Больше всего на свете боялся собственной немоты. Называл ее удушьем. Когда она настигала его, он метался в ужасе и придумывал какие-то нелепые причины для объяснения этого бедствия... Любил говорить про то, что называл своим «истуканством». Иногда, желая меня потешить, рассказывал какие-то милые пустяки... Смешили мы друг друга так, что падали на поющий всеми пружинами диван на «Тучке» (комната Н.С. Гумилева, которую он снимал в Тучковом переулке. — Е. Г.) и хохотали до обморочного состояния, как кодатерские девушки в «Улиссе» Джойса».

«Кодатерские девушки», видимо, «кондитерские» девушки, те две хохотушки-певуньи, барменши из эпизода «Сирены». Существенно другое, рассказ о музыкальности Мандельштама вызывает у Анны Андреевны, обладавшей поразительной памятью, ассоциацию с самым музыкальным эпизодом «Улисса».

Как любой большой поэт, Ахматова могла выделить в произведении главное — так она выделила музыкальную тему «Улисса», так поняла и причины внутренних мучений, разлада Стивена-Джойса. К «Черепкам» эпиграфом она взяла строчку из эпизода «Циклоп». Эта строчка у Ахматовой приведена по-английски: «Он не оставит свою мать сиротою». Обращает на себя внимания глубокая, собственная интерпретация Ахматовой сыновней трагедии героя Джойса. Впрочем, это уже материал для других размышлений.

Сейчас, когда текст Джойса представлен на читательский суд, разорванная связь литературного времени, как разорванная сеть, начнет лататься. Проступят черты и в нашей словесности, ранее не понятые, не увиденные, образуются, хочется надеяться, и новые связи.

Евгений Замятин

«Современный Запад». Книга вторая. Петербург — Москва, 1923

Одной из наиболее выдающихся книг в английской художественной прозе за последний год является «Улисс» Джэмса (здесь и далее орфография оригинала) Джойса.

Джэмс Джойс — ирландец. Перед началом мировой войны вышел том его рассказов — «Дублинцы», немного позже — роман «Портрет художника» и драма «Изгнанники». В течение последних пяти лет о нем ничего не было слышно, он нигде не печатался. И только в этом году вышла — напечатанная во Франции, по подписке (3 фунта стерлингов за экз.) — эта его книга «Улисс», около 700 стр. большого формата мелкой печати.

Это — не роман и не повесть, в обычном смысле этого слова, а что-то в роде живой, острой, художественной летописи подлинной жизни Ирландии: все действующие лица — действительно живущие сейчас в Дублине деятели политики и литературы, художники и завсегдатаи Дублинских трактиров: автор почти не старался прикрыть их вымышленными именами. Книга — жестокая, звонкая; это пощечина и Британии, и Ирландии. Об «Улиссе» много писали, ругали и хвалили автора, как давно никого не ругали и не хвалили. Между прочим, в английской чопорной литературе до сих пор ни один автор не подходил так грубо, реалистически к вопросам сексуального порядка, что дало повод многим критикам усмотреть в книге «порнографию». Рядом с этим отмечалось, что у автора — поразительное и необычайно тонкое понимание Шекспира, критике которого он уделяет много места в своей многосторонней книге. Издана была эта книга во Франции, потому, что ни в Англии, ни тем более в Ирландии ни один книгоиздатель не взялся бы ее напечатать, чтобы не навлечь на себя судебного преследования. О впечатлении, произведенном книгой Джойса на публику, можно судить по тому, что вскоре после ее выхода в газетах время от времени появлялись объявления о готовности уплатить за «Улисса» 8—10—12 фунтов.

Роман, произведший сильное впечатление на континенте, вызывает довольно холодное отношение со стороны английской критики. Она считает его «антиевропейским» за крайний индивидуализм, переходящий в анархизм, за полное отрицание социальной морали. Отмечается нечто общее по духу с «Братьями Карамазовыми». Типичной чертой «ирландского ума» признается своеобразное сплетение в романе трагического и комического начал.

Всеволод Вишневский

Из дискуссии «Советская литература и Дос Пассос». «Звезда», 1933, № 5

Джойс и Пассос заставляют задуматься о том, каким образом передавать мир, адекватно передавать огромную мировую наполненность. Миновать этих писателей, которые дают замечательным рисунком огромное многообразие жизни, рисунком, доводящим вас до физического ощущения, жизни, смерти, солнца, воздуха, — нельзя. Каким же образом это сделать? Их приемы надо использовать. Пробы уже идут, и ничто их не остановит.

Из письма В. Киршону от 1937 г.

Ты грубо ведешь себя... Попробуй прочесть Джойса (трех периодов: 1912, 1922, 1932—1933 гг.), дай анализ и выступи с публичной оценкой объекта, который так вас тревожит и раздражает. Ты долбишь в запале о классическом наследстве. Очевидно, где-то наследство внезапно кончается (на Чехове?) и дальше идет всеобщая запретная зона! «Тут плохо и не ступите сюда». Но как все-таки быть: существует мир, человечество, классы, идет борьба. Есть искусство (Чаплин, Гриффит, Джойс, Пруст, Барбюс, Жироду, Ремарк, Роллан, Уэллс, Тагор, Киплинг и др.). Оно сложно, в нем непрерывные столкновения и изменения... Не было «запретных» книг для Маркса, Ленина. В познании жизни надо брать все. (Дело уменья, конечно).

Из дневника. 1938—1940 гг.

Был у Джойса. Узнав у Леже, он пригласил меня. Вошли. Тихо. Прошло минуты две. Входит человек и что-то ощупывает: Джойс пятнадцать лет почти слепой. Чудом окулисты Франции вернули ему маленькую часть зрения. И для того, чтобы он мог читать, ему писали на больших листах плотной бумаги громадные буквы. Теперь он вооружается сложными оптическими приборами и читает небольшие вещи. Мы поздоровались.

Начался разговор о его книгах, отношении к СССР...

Больной, почти ослепший человек. Уже лет двенадцать-пятнадцать не читает, следовательно не знает литературы. Он только слышит о ряде вещей, но этого мало. Держится возможно естественнее — будто светский, зрячий человек. Высокий, тощий, седоватый. Говорит с сильно английским акцентом. «Мои книги в Англии жгут...» Разговор касался ряда тем. Очень оживился, когда я рассказал ему насчет «Улисса» в СССР — о дискуссии, о самом романе, о переводе его в «Интернациональной литературе».

И вот сидит этот пожилой, больной европеец в неуютной, старомодной квартире («модерн» 1909 года) и в лупу пытается что-то прочесть. Иногда шутит зло над немцами. Задел и нас: «Шекспир, вероятно, пользуется у вас успехом потому, что в последнем акте убивает всех королей?» Я говорю, что в числе ряда свойств Шекспира мы ценим и эту его склонность.

Джойс поводит длинными худыми руками. Из-за огромных специальных стекол очков глядят блеклые глаза. В зеркальном шкапике джойсовские издания на двадцати двух языках: «Dubliners», «Ulysses».

«Как вы относитесь к СССР?» — «Никак». — «Можно просить пояснения?» — «Я никогда не был в вашей стране, я знаю о ней очень мало. Мне говорили, что мои книги у вас запрещены». — «Этого никогда не было: вас переводили у нас с 1925 года, то есть ранее, чем во многих других странах. Вас печатали в сборнике «Новинки Запада» и других». — «Благодарю вас».

Странный мир у этого полувыключенного из жизни писателя. Он продолжает работать. Ищет. В беседе он понемногу оживляется. Я стараюсь сделать эту беседу как можно более простой, непринужденной. Джойс слышал о фильме. Ему говорил Леже. «Если я сяду в первом ряду — я увижу». И он перебирает свою оптику. Я благодарю за доброе желание.

Подошел Леже. Заговорили о живописи и музыке. Я рассказывал о Советском Союзе, спрашивал о новых работах Джойса, интересовался, может ли он диктовать. Он сказал, что не диктует никогда, — он может только писать. Рассказал еще о ряде вещей. Мы посидели, поговорили.

Я почувствовал, что надо уже уходить, чтобы не утомлять старика. Джойс все время старался казаться вполне зрячим — он смотрит в вашу сторону и т. д. Мы встали. Джойс нас вышел провожать. Прощаясь, он сказал: «Спасибо вам за дружеское посещение», И вдруг, помолчав, вспомнил и прибавил несколько слов по-русски — тоже дружески, благодарно. (Он знает десять— двенадцать языков, в 1930 году занимался специально русским языком). Мы пожали друг другу руки...

Александр Архангельский

Вс. Вишневский. Искатели Джемчуга Джойса, Отрывок из романа. 1932 г.

(Название пародии образуется сложением имени Джеймса Джойса и названия оперы Визе «Искатели жемчуга». Поводом для создания пародии стали теоретические выступления Bсeволода Вишневского на дискуссиях о Джойсе и Дос Пассосе, в которых он рьяно доказывал необходимость усвоения их стиля.)

«Год шестнадцатый». Альманах Первый. М., 1933.

...Юго-западный ветер шевелит волосы Джойса отойдите макаркающие я хочу равняться затылок учителя не боюсь молод здоров оспопривит гип-гип полундра луженый желудок весь мир материки океаны лопай малютка дюжиной ртов глаза уши познать мир весь весь потрохами ах какой бодрый кувыркач шкловун Виктор кадры кино 33 печеных листа в Огизайро в Гихлинойсе в МТПейре в академии-фасоль-лясидо макромикрокосмы вселенной зачатие любовь рождение смерть пищеварение страсть сон эмоция сложумножение вычитание деление пищи скальпель-пель-пель желудочный сок печенку селезенку бога душу жеманфиш брось митрофан про прустово ложе мало мало гехто что такое гехто доспассется молодой хвостомах пасись дитя мое майнавира лабиринт пролетариата домна дымная рожает чугунные мальчики ты была в красном платочке восьмое марта я люблю тебя сказал Соревнованичка ах какой клещастый подъемнокранный будь моей да возьми ты сказала бога нет да распишемся в загсе что ты делаешь это вам не бровонасупленный толстофадеев мне отмщение и аз разгромлю дифиурамбы ермилый милый толстофадеич старо старо я бравый моряк — бодрый ныряк в подсознанье видеть инфузории бациллы атомы пока не всплывешь Эйн-зейн-штейн вишневые трусики ура ура искателям Джемчуга Джойса...

Б. Пильняк, Б. Пастернак

Из некролога Андрею Белому. «Известия», 1934, январь 9.

Подписи: Б. Пильняк, Б. Пастернак и др.

...Джойс —это само воплощение мастерства в современной европейской литературе... надо помнить, что Джеймс Джойс — ученик Андрея Белого.

Карл Радек

«Джемс Джойс или социалистический реализм!»

Из доклада «Современная мировая литература и задачи искусства пролетариата», август 1934 г.

В чем основа Джойса? Основа его в убеждении, что нет ничего в жизни крупного — нет крупных событий, нет крупных людей, нет крупных идей и писатель может дать картину жизни, именно взяв «любого героя в любой день» и пересняв его тщательно. Куча навоза, в которой копошатся черви, заснятая кинематографическим аппаратом через микроскоп, — вот Джойс....Нечего говорить, что методом Джойса дать картину революции можно так же успешно, как неводом ловить дредноуты...

В этом интересе к Джойсу бессознательно выражается то же Желание правых писателей, приспособившихся к революции, но на деле не понимающих ее величия, уйти от Магнитогорска, Кузнецкетроя, уйти от великих дел нашей страны к «великому искусству», дающему маленькие дела маленьких людей, убежать от бурного моря революции К застойным водам маленького озера И болотам, в Которых живут лягушки.

Сергей Эйзенштейн

Из статьи «Одолжайтесь!», 1932 г.

Только киностихии доступно ухватить представление полного хода мыслей взволнованного человека. Или уже если литература, то только литературе, вышедшей за пределы своих ортодоксальных ограничений. Предельно блестяще это решено внутри жестких рамок литературных ограничений в бессмертных «внутренних» монологах агента по сбору страховых объявлений Леопольда Блума в замечательном «Улиссе» Джеймса Джойса.

Недаром, встретившись со мной в Париже, Джойс так интенсивно интересовался моими планами в отношении «внутреннего киномонолога» гораздо более необъятных возможностей, чем литературный.

Несмотря на почти полную слепоту, он хотел видеть те части «Броненосца» и «Октября», что на киноучастке культуры выразительных средств движутся по сродственным путям.

«Внутренний монолог» как литературный прием упразднения различия между субъектом и объектом в изложении переживаний героя в откристаллизовавшейся форме впервые отмечается в литературе и относится исследователями к 1887 г., к работам Эдуарда Дюжардена над «Срезанными лаврами»...

Как тема, как мировосприятие, «ощущение», предмет описания, но не прием его, он встречается, конечно, и раньше. «Скольжение» из объективного в субъективное и обратно сугубо характерно для писаний романтиков: Э.Т. А. Гофман, Новалис, Же-рар де Нерваль. Но как прием литературного письма, не сюжетного переплетения, а формы литературного написания, как специфический прием изложения, как специфический прием конструкции, он впервые встречается у Дюжардена; своего же абсолютного литературного совершенства он достигает лишь у Джойса и Ларбо тридцать один год спустя. Из лекции «Режиссура», 1933 г.

Когда видишь готовую вещь — по существу, совершенно не знаешь, как она делается. Вкратце вы будете знать, что какой-нибудь Джойс писал «Улисса» десять лет, что был роман переписан четыре раза целиком, было несколько вариантов и т. д. Обычно такие вещи вы, вероятно, пропускаете мимо внимания, а вместе с тем страшно интересно знать, что вот человек работал несколько лет над одним романом. Как же человек жил эти годы? Очень интересно проследить, какие бывают срывы, как не выходит желаемое, что такое неудача. «Улисс», конечно, наиболее интересное для кинематографии явление на Западе... деанекдотизация и непосредственное выявление темы через сильно действующий материал. Совсем стороной от сюжета, только еще из добросовестности фигурирующего в произведении.

Из лекции «Улисс» Джеймса Джойса, 1934 г. (Из архива С. Эйзенштейна)

...Что же главное в романе Джойса?.. Он берет один характер, одного героя, одно событие и рассматривает его через очень мощный микроскоп. Если бы он пользовался обычной техникой, то описание такого дня уместилось бы на трех-четырех страницах. Под микроскопом он рассматривает все детали, иными словами, показывает все, что попадает в поле его зрения в этот миг... Если говорить о самом методе, то это вживание искусства в науку, приближение искусства к науке...

Польза Джойса с точки зрения постижения самого искусства литературы огромна... Я как раз сейчас занимаюсь вопросами техники письма и вопросами формы. Джойс в этом смысле бесценен. Впервые в истории литературы показана сама литературная фактура. То же самое, наверное, произошло, когда впервые клетку смогли рассмотреть под микроскопом.

...Критика Джойса часто бывает несправедливой и предвзятой... Радек не хочет принимать во внимание открытия Джойса. Он утверждает, что нам не нужно такое микроскопическое изучение предмета... Его выступление настолько дискредитировало Джойса, что теперь уж, наверное, и не будут переводить роман. Или же переведут и издадут ограниченным тиражом для особо избранных творческих и научных работников. Нет, скорее всего после того, как Радек разделался с Джойсом, его и вовсе не будут переводить. А значит, он будет доступен лишь тем писателям, которые читают по-английски и по-немецки. Широкие массы советских читателей и писателей останутся без Джойса.

Но в конце концов, у разных писателей мы учимся разным вещам. У Бальзака — умение «писать» характер. Мы этому вовсе не учимся у Золя. А у Джойса поразительный запас собственно художественного опыта, а как бы это было полезно нашим писателям...

Почему считают, что Джойса надо не осваивать, а что Джойса непременно будут копировать. Что само по себе невозможно....Но ведь постижение чужого опыта не есть копирование, но понимание сути самого лроцесса, не механическое заимствование, но понимание самого принципа, пересмотр принципа, самоврастание в него...

Формально Джойс достиг пределов литературы. Многое из того, что он сделал, повторить невозможно, многое из сделанного им гармоничнее воплотилось бы в других формах искусства. От Джойса один шаг до искусства кино, фильма...

Анна Ахматова

17 октября 1940 г. Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. «Нева», 1989, № 7

...Изумительная книга. Великая книга... Вы не понимаете ее потому, что у вас времени нет. А у меня было много времени, я читала по пять часов в день и прочла шесть раз. Сначала у меня тоже было такое чувство, будто я не понимаю, а потом все постепенно проступало, — знаете, как фотография, которую проявляют. Хемингуэй, Дос Пассос вышли из него. Они все питаются крохами с его стола.

Эллен Глазго

Впечатления о романе «Нью-Йорк геральд трибюн» от 20 мат 1928 г.

Текущая критика отлично освоила смелый современный метод погружения в субъективный опыт. Читая иные из панегириков новой психологичности, почти убеждаешься в том, что самоанализ — изобретение столь же новое, как авиация, и что действительность была впервые открыта господином Джеймсом Джойсом, увидевшим ее из-за плеча господина Леопольда Блума. Но так ли все это просто? В сравнении с интеллектуальными вывертами господина Джойса и господина Лоуренса великие английские романисты могут показаться сборищем туповатых людей, которые, вместо того чтобы интересоваться патологическими симптомами, интересуются той самой здоровой, слишком здоровой плотью и другими материальными субстанциями... В конце концов, ни одно изобретение еще не было достаточно смелым, чтобы заставить содрогнуться завтрашний день. Подсолнечник Оскара Уайльда представляется нам увядшим и хрупким, как лист, засушенный между книжными страницами; и грязь «Улисса» скорее всего превратится в застывшую глину раньше, чем поток сознания иссякнет в романе...

Стефан Цвейг

Заметки по поводу «Улисса» «Нойе рундшау» (XXXIX, 1926)

Способ употребления: Прежде всего следует обзавестись надежной подставкой, чтобы не пришлось все время держать книгу на весу: в этом томе 1500 страниц, и человек начинает чувствовать слабость в коленках. Затем следует взять проспект, сопровождающий «величайшее произведение прозы нашего века», «Гомера наших дней», аккуратно зажать между пальцами, разорвать эти чересчур восторженные или выражающие преувеличенное недовольство заметки и выбросить их в мусорную корзину, дабы обеспечить себе непредвзятость как от непомерных ожиданий, так и от нелепых требований. Затем садитесь в кресло (потому что это потребует много времени), запаситесь всем возможным терпением и здравым смыслом (потому что вам придется и сердиться тоже) и начинайте.

Жанр, или разновидность: Роман? Нет, конечно же нет: ведовской шабаш духа, гигантское «Каприччо», необыкновенная Вальпургиева ночь рассудка, фильм психических состояний, снятый из окна быстро несущегося экспресса, где перед взором мелькают кадры необозримых ландшафтов души, богатых оригинальными, интересными деталями; проплывают мимо, кружась, мысли с двойным, тройным дном, одна за другой, одна через другую, одна из-за другой; сенсации из сенсаций; оргия психологии — это новая техника съемок медленно движущейся камерой, которая исследует каждое движение и чувство до последнего атома. Тарантелла бессознательного, неистовый, стремительный полет идей, которые беспорядочно кружатся, по пути вбирая в себя все: изысканную утонченность — и банальность; фантазию — и фрейдизм; богословие — и порнографию; лиризм — и извозчичью грубость — хаос, который является, однако, порождением не отупевшего ума, погубленного алкоголем и окутанного адской тьмой, но острого, ироничного, циничного и блестящего интеллекта...

Есть что-то героическое в этой книге, и в то же время в ней — какая-то лирическая пародия на искусство; во всяком случае, это подлинный, настоящий шабаш ведьм, черная месса, во время которой дьявол кривляется и дразнит Святой Дух самым дерзким и вызывающим образом. Вместе с тем это исключительная вещь, неповторимая вещь, новая вещь.

Источник: В корне романа есть что-то злое. Ненависть или эмоциональная память о полученной еще в юности душевной ране не оставляет Джеймса Джойса. Должно быть, в Дублине, своем родном городе, он был обижен людьми, которых ненавидит... потому что все, что пишет этот оригинальный человек, — его месть Дублину: и ранняя книга, замечательная, необузданная автобиография Стивена Дедала, и нынешняя— жестокое исследование души. Среди тысячи пятисот страниц вы не сыщите и десяти, где нашлось бы место для сердечности, преданности, дружелюбия; повсюду цинизм, глумление, неистребимая мятежная сила, все взрывчато, все — воспаленные нервы, вибрирующие в бешеном темпе, все это одновременно и оглушает и озадачивает. Человек здесь не только взрывается криком, презрительным словоизвержением и гримасой, из всего своего нутра он исторгает негодование, он выблевывает свои перезревшие чувства с силой и страстью, от которых действительно мороз подирает по коже. Самый искусный обман не может скрыть огромного волнующего чувства, того трепета, той дрожи, болезненного темперамента, почти доводящего до припадка, с какими человек выталкивает в мир свою книгу...

Искусство: Оно обнаруживает себя не в построении, а в словах. Здесь Джойс — безусловный мастер, Меццофанти (Дзкузеппе Каспар Меццофанти (1774— 1849) — итальянский кардинал, лингвист, с 1833 г. — главный хранитель библиотеки Ватикана. Говорили, что он свободно владел пятьюдесятью или шестьюдесятью языками. (Прим. перев.)) языка. Думаю, он говорит на десятке, а то и дюжине иностранных языков и выводит из них свой собственный, абсолютно новый синтаксис и чрезмерный, буйный словарь. Он владеет всей клавиатурой самых тонких, метафизических средств выразительности, вплоть до бредового языка развязной пьяной девки со дна клоаки. Он обрушивает на нас целые страницы словесной графики. Пространство идей и концепций накрывается пулеметным огнем символов; он разыгрывает свое представление с изумительной бравурностью, пользуясь всеми трапециями фразеологической акробатики, и превосходно заканчивает одной фразой, насчитывающей, думаю, более шестидесяти страниц... В его оркестре смешано звучание гласных и согласных инструментов всех языков, все технические термины из всех областей науки, все жаргоны и диалекты; из английского языка Джойс производит общеевропейский эсперанто. Этот искусный акробат подобен молнии, мечущейся от вершины горы к подножию; он танцует меж скрещивающихся мечей и раскачивается над всеми безднами порока и безобразности... Одних достижений в области языка достаточно, чтобы не сомневаться в гениальности этого человека. В истории современной английской прозы Джеймс Джойс открывает особую главу, которой он один есть начало и конец.

Заключение: Эта книга — лунный камень, заброшенный в нашу литературу, великолепное, фантастическое, единственное в своем роде произведение, героический эксперимент архииндивидуалиста, эксцентричного гения. В нем нет ничего от Гомера, чье искусство воплощено в спокойных, ясных строках; эти сверкающие картины преисподней, даже при их шумности и мелькании, очаровывают душу. Нет здесь ничего и от Достоевского, хотя он Джойсу ближе в силу фантастичности видения и невероятной избыточности. В сущности, любое сравнение абсолютно неверно в отношении этого уникального эксперимента. Внутреннюю уединенность Джеймса Джойса не сравнить ни с чем в прошлом. Он ни на что не похож, и потому у него не будет последователя. Человек-метеорит, полный темной, первозданной силы; книга — метеорит «парализующего» искусства, подобная современному варианту средневековых магических писаний... Как бы то ни было, именно поэтому такое достижение окончательно и недвижимо: эта книга — неповторимый раритет — останется странной глыбой, ничем не связанной с полным животворящей силы миром вокруг нас. И если время сохранит ее, ее, вероятно, станут почитать, как почитают голоса всех Сивилл. В любом случае, если говорить о сегодняшнем отношений к книге: это уважение к капризному, страстному и отчаянно отважному литературному эксперименту. Уважение, уважение к Джеймсу Джойсу.

Гилберт Кит Честертон

Дух Эпохи в литературе «Букмен», октябрь 1930 г.

Антисоциальность интеллекта, которая может сосуществовать с внешне общепринятой, даже стадной манерой поведения, — самая замечательная особенность по-настоящему способных современных писателей. Одно из ее проявлений — эксцентричность языка талантливых произведений, выходящих за рамки эксцентричности как таковой. Это напоминает условный язык, придуманный ребенком. В «Улиссе» множество странных слов; и все же самое странное, пожалуй, — Улисс. Потому что курьезно само по себе сравнение: если Гомер на протяжении всего необъятного языческого эпоса с помощью очень простого языка добивается абсолютного целомудрия, то Джойс с помощью языка, понятного лишь очень немногим, добивается абсолютного неприличия. Есть в книге сомнительные места, требующие аргументации уже морального свойства, которые едва удерживаются на грани благопристойности. Его сравнивают с Рабле, но именно сравнения достаточно, чтобы показать со всей очевидностью отличие, привнесенное Духом Эпохи. Сила Рабле в том, что в его смехе как бы сливаются голоса десяти тысяч человек, что в одном его великане — как бы множество людей, обратившихся в одного человека. Его рык, быть может, не всегда очень ясен и вразумителен, так же как и рев нынешней толпы или некоего сборища, но мы знаем: в их крике — обыкновенное и человеческое, даже если кто-то и назовет его диким. Однако у нас нет ощущения — по крайней мере, у меня его нет, — что Джеймс Джойс когда бы то ни было обращается к кому бы то ни было, кроме Джеймса Джойса. Можно называть это индивидуализмом, или безумием, или гениальностью — чем угодно, но это знак времени: стремление создать свой собственный язык и отодвинуться еще хоть немного дальше от всего, что похоже на язык всеобщий.

Новый Улисс — противоположность Улисса старого, потому что последний действовал среди великанов-людоедов и колдунов, руководствуясь обыкновенным и почти прозаическим здравым смыслом, в то время как первый двигается среди обыкновенных фонарных столбов и забегаловок, а склад ума его неизменно остается более фантастическим, чем все волшебные сказки. Я здесь не пытаюсь ни со знанием предмета хвалить, ни со знанием предмета критиковать это весьма спорное произведение; я просто пользуюсь им как иллюстрацией изолированности интеллекта или даже духа. Рабле иногда приводит в замешательство, потому что он — как двадцать человек, говорящих одновременно; но Джойс оказывается весьма невнятным, потому что он разговаривает лишь сам с собой...

Томас Вульф

Два отрывка из писем

Из письма к Джулиан Мид от 1.11.1932 г.

...Вы спрашиваете, отношусь ли я к писательству как к средству ухода от действительности; ни в каком смысле слова оно не кажется мне уходом от действительности, я бы сказал, что оно скорее есть попытка приблизиться, и проникнуть в действительность. Это, конечно же, справедливо в отношении такой книги, как «Улисс»: усилие понять и оживить мгновение утраченного времени столь огромно, что некоторые из нас чувствуют — Джойсу на самом деле удалось, по крайней мере местами, проникнуть в действительность и, более того, создать, быть может, иное измерение действительности...

Из письма к Максвеллу Перкинсд от 15.ХII. 1936 г.

...Великая книга не пропадет... Всегда найдутся люди, которые ее спасут. Книга проложит себе дорогу. Это самое и случилось с «Улиссом». Шло время, и круг расширялся. Читателей у нее прибавлялось. По мере того как люди преодолевали собственную инерцию, справлялись с трудностью, которую создает каждое новое и оригинальное произведение, осваивали в целостности ее композицию, они начинали понимать, что книга эта не является ни неприличной, ни непонятной, разумеется, она не есть причуда своенравного дилетанта. Напротив, она являет собой упорядоченное, плотно пригнанное сооружение, недостаток которого, как мне представляется, — весьма далекий от недостатков, свойственных причудам, — состоит в почти иезуитской логичности, которая, в сущности, слишком суха и безжизненна по своей механике для произведения, рожденного воображением. Во всяком случае, нынче, по прошествии пятнадцати лет, «Улисс» больше не считается книгой, предназначенной исключительно для небольшой группы литературных знатоков. Сегодняшние знатоки говорят об этом произведении покровительственно как о «завершающем эпоху», являющемся «последним достижением отживающего натурализма» и т. д. и т. п. Но сама книга завоевала теперь безусловное и признанное место в литературе. Весь ее метод, ее стиль, ее персонажи, ее сюжет и композиция стали так близки многим из нас, что мы не думаем больше о ней как о трудной или непонятной книге...

Перевод с английского И. ДОРОНИНОЙ

Карл Юнг

Письмо Джойсу от августа 1932 г.

...Ваш «Улисс» открыл миру столь обескураживающую психологическую проблему, что ко мне неоднократно обращались по этому поводу как к человеку, считающемуся специалистом по вопросам психологии.

«Улисс» оказался слишком твердым орешком и побудил мой ум не только к совершенно неординарным усилиям, но также и к весьма нелепым (с точки зрения ученого) блужданиям. Ваша книга в целом заключала для меня бесконечно много трудностей, и я размышлял над ней около трех лет, прежде чем мне удалось войти в нее. Но должен сказать, что я испытываю чувство глубокой благодарности к Вам, а равно к Вашему гигантскому труду, потому что я очень многое узнал из него. Я, вероятно, никогда не смогу с уверенностью сказать, доставил ли он мне удовольствие, ибо он требует слишком изнурительной работы нервов и серого вещества. Я также не уверен, что Вам понравится то, что я написал об «Улиссе»... так как я не мог не поведать миру о том, сколь утомлен я был, как я ворчал, как ругался и как восхищался. 40 страниц сплошного текста в конце — это череда истинных психологических перлов. Думаю, лишь чертова бабушка знает так же много о настоящей женской психике. Я — нет.

Итак, я осмеливаюсь рекомендовать Вам свое маленькое эссе как занятный опыт совершенно незнакомого человека, заблудившегося в лабиринте Вашего «Улисса», которому удалось вырваться из него по счастливой случайности. Во всяком случае, Вы сможете понять из моей статьи, что сделал «Улисс» с человеком, всегда считавшим себя уравновешенным психологом.

Монолог об «Улиссе» «Эуропеише ревю», сентябрь 1932 г.

Улисс, фигурирующий у меня в заголовке, имеет отношение к Джеймсу Джойсу, а не к тому практичному, влекомому штормами персонажу гомеровского мира, который знал, как хитростью и делом обезопасить себя от враждебности и мстительности богов и людей, и который после утомительного странствия вернулся к домашнему очагу. По резкому контрасту со своим греческим тезкой, джойсовский Улисс пассивен, он лишь исследует сознание — только глаз, ухо, нос и рот, чувствительный нерв, без всякого выбора и контроля подвергающийся воздействию ревущего, хаотичного, бессмысленного водопада душевных движений и событий, происходящих в материальном мире, — и регистрирует все это с почти фотографической точностью.

«Улисс» — книга, на семистах тридцати пяти страницах которой льется поток времени — семисот тридцати пяти дней, в которых заключен один-единственный бессознательный каждый день Каждого Человека, абсолютно безотносительный к 16 июня 1904 года в Дублине — день, в который на самом-то деле ничего не происходит. Поток, берущий начало в пустоте и впадающий в пустоту. Не есть ли все это одно невероятно длинное и чрезмерно усложненное стриндберговское высказывание о сути человеческой жизни, высказывание, которое никогда не кончается, что приводит читателя в смятение? Возможно, оно действительно касается жизненной сути, но что уж совершенно точно, так это то, что оно касается десяти тысяч поверхностей жизни, окрашенных в сотни тысяч цветов. Насколько я могу судить, на этих семистах тридцати пяти страницах нет очевидных повторов и ни одного благословенного островка, где бы многострадальный читатель мог отдохнуть. Ни единого местечка, где он имел бы возможность посидеть в одиночестве, опьяневший от впечатлений, и откуда он мог бы спокойно обозреть пространство пройденного пути, не важно, равняется оно ста страницам или даже меньше. Если бы он только мог увидеть что-нибудь обычное, узнаваемое, проскользнувшее туда, где его и не ожидают. Но нет! Безжалостный и непрерывный поток катится мимо, скорость его и стремительность возрастают на последних сорока страницах до того, что он смывает даже знаки препинания. Это придает той самой пустоте жесточайшее выражение, от которого перехватывает дыхание, напряжение достигает такой степени, что становится невыносимым и чревато взрывом. Совершенно безнадежная пустота — доминанта всей книги. Она не только начинается и кончается ничем, в ней нет ничего, кроме ничего. Она чертовски бесполезна. Если мы взглянем на книгу с точки зрения литературного мастерства, это абсолютно блестящее, адское порождение чего-то чудовищного.

У меня был старый дядя, который обладал способностью всегда схватывать суть явления. Однажды он остановил меня на улице и спросил: «Знаешь, как дьявол терзает души грешников в аду?» Когда я сказал, что не знаю, он объявил: «Он заставляет их ждать». И с этим ушел. Его замечание пришло мне на ум, когда я впервые продирался сквозь «Улисса». Каждая фраза будит ожидания, которые не сбываются; и в конце концов, полностью сдавшись, вы попадаете в ловушку. Действительно так: ничего не происходит, и ничего из этого не проистекает, и все же тайное ожидание, вопреки безнадежному смирению, засасывает читателя от страницы к странице. Семьсот тридцать пять страниц, которые содержат лишь ничто, ни в коей мере не состоят из белых листов бумаги, напротив, они заполнены плотным текстом. Вы читаете, и читаете, и читаете, и вы притворяетесь, что понимаете то, что читаете. Временами вы проваливаетесь в какую-то фразу, как в воздушную яму, но когда наконец достигаете должной степени смирения, вы уже ко всему привычны. Так и меня до страницы сто тридцать пятой не покидало чувство безысходности, я дважды засыпал. Неправдоподобное многообразие стиля Джойса оказывает монотонно гипнотическое воздействие. До читателя ничего не доходит; все уворачивается от него, ускользает, оставляя его сидеть разинув рот. Эта книга всегда проходит где-то выше или рядом; она не в ладу сама с собой, она одновременно иронична, саркастична, ядовита, надменна, печальна, полна отчаяния и горька...

Ван Вик Брукс

Мнения Оливера Олстона (1941)

...В большинстве наших критических работ исследуются вопросы литературной техники, но технические новации, кажется, единственное достоинство, которого требуют и которое высоко ценят авторы этих работ. Не обогатил ли писатель чем-нибудь жизнь, а превзошел ли он всех других какими-нибудь новыми трюками — вот что обычно интересует критику. Престиж таких писателей, как Джойс, Элиот и Эзра Паунд, зиждется на оригинальности формы их произведений; и, вероятно, в век техники это естественно. Но как можно игнорировать гораздо более важный вопрос, неотделимый от течения современной мысли, — о состоянии, которое один психолог назвал «гонкой смерти», то есть о желании умереть, которое сосуществует в нашем сознании с желанием жить... Джеймса Джойса, ирландского иезуита с болезненной психикой, Элиот назвал ортодоксом, но тот сделал для разрушения традиции гораздо больше, чем сам Элиот. Разве не он в «Улиссе», в «Быках Гелиоса», прошелся по всей английской литературе, глумясь в своих пародиях над величайшими писателями, извращая каждого из них — Гиббона, Бёрка, Голдсмита, Лэма, Де Куинси, Диккенса, Рескина, Ньюмена, Беньяна, Бёрнса и дюжину других. Какими глупцами он их выставил, пользуясь в своих шаржах их стилем для выражения ничтожного и непристойного смысла! — и все для прославления Джеймса Джойса. Ибо каким же выдающимся человеком должен он быть, если сумел указать их место всем этим писателям! Прошлое в книгах Джойса всегда дурно пахнет, в то время как Джойс самодовольно пребывает в своем «сопливо-зеленом» мире; и при этом его представляли еще как писателя, победившего традицию!..

Кроме всего прочего, в литературе нельзя забывать о здоровых устоях, а Джойс совершенно с этим не считается. Извращение Джойсом традиции почти полностью стерло ее в сознании, которое и без того уже было от традиции отторгнуто...

...Говорят о «развитии романа», высшей точкой которого являются «Поминки по Финнегану»... Но существовал ли какой-то определенный роман, который должен был развиваться? И не был ли Джеймс Джойс, к примеру, лишь пеплом от сгоревшей сигары, и не были ли все они — лишь пеплом 1890-х, если оставить в стороне вопросы литературной техники? И действительно ли они постигли «смысл своей эпохи», на что всегда претендовали? Или, может быть, они были лишь летучими мышами, сонмища которых носились в сумерках между двумя войнами?

Торнтон Уайлдер

Джеймс Джойс, 1882—1941 Литературный некролог. «Поэтри», 1940—1941 гг.

...Как Сервантес, он ощупью искал свою тему и свою форму. Судьба художника — это судьба поисков им своей темы и своего мифа, спрятанных от него, но уготованных ему каждым часом его жизни, это его «Путешествия Гулливера», его «Робинзон Крузо». Как Сервантес, Джойс безуспешно пробовал себя в поэзии и драматургии. Того, кто знает несравненные возможности ритмов его прозы, удивят эти стихи — бесцветная мелодика, сдавленное чревовещание. Того, кто помнит полные живой энергии диалоги из «Дублинцев» или ту известную, как бы пронизанную электричеством сцену ссоры за рождественским столом из «Портрета художника в юности», удивит деревянность его пьесы «Изгнанники».

Как Сервантес, с большим успехом он обращается к жанру короткого рассказа и, как Сервантес, именно в пределах толстой книги находит свою форму и свою тему.

«Улисс» дал литературе новый метод— внутренний монолог. В своем вековом развитии реализм столкнулся с проблемой реалистического описания сознания. Для реализма сознание — это бессвязное бормотанье, стремительный поток, несущий обрывки образов и ассоциаций. Джойс с таким мастерством овладел методом воспроизведения всей полноты этой картины, что вопрос о каких бы то ни было его предшественниках просто отпадает. Он один оказался способен так организовать нечто очевидно бессвязное и заурядное, некое бесконечное витание в облаках, что оно действительно стало искусством...

Трудно сказать, ненависть ли погребла это обретение Джойса под развалинами языка, разложенного на атомы, или любовь через смех этого гения шутки и через несравненную музыкальность стиля одержала здесь свой величайший триумф...

Владимир Набоков

Фрагмент лекции об «Улиссе» из курса, читанного в Корнеллском университете в 1948—1956 гг.

Перевод выполнен по изданию: Vladimir Nabokov. Lectures on Literature. A Harvest /HBJ Book, 1982.

...Прежде чем перейти к обсуждению содержания и стиля книги, хочу сказать несколько слов о главном действующем лице, Леопольде Блуме. Пруст изобразил своего Свана личностью с индивидуальными, неповторимыми чертами. Сван не литературный и не национальный тип, хотя и известно, что он сын еврея — биржевого маклера. Джойс же, создавая образ Блума, заведомо хотел ввести в среду ирландцев — коренных жителей Дублина кого-то, кто был бы и ирландцем, как он сам, Джойс, но в то же время и изгоем, паршивой овцой в стаде, какой был он сам, Джойс. Поэтому-то и избрал он, вполне обдуманно, тип постороннего, тип Вечного жида, изгоя. Однако позднее я покажу, что порой он слишком откровенно нагнетает и подчеркивает так называемые национальные особенности. Еще одно соображение в связи с Блумом: очень многие авторы, так обильно писавшие об «Улиссе», либо слишком наивны, либо слишком порочны. Они склонны видеть в Блуме самого обыкновенного человека. Вероятно, и Джойс хотел изобразить обыкновенного человека. Но совершенно очевидно, однако, что в половой сфере Блум если и не находится на грани безумия, то уж по крайней мере являет собой типичный клинический случай острой половой озабоченности со всеми возможными причудливыми осложнениями. Он, безусловно, абсолютно гетеросексуален — вовсе не гомосексуален, как большинство господ и дам у Пруста (homo здесь — это греческое «одинаковый», а не латинское «мужчина», как думают некоторые студенты), — но в широких рамках любви к противоположному полу Блум предается действиям и желаниям, которые определенно являются отклонением от нормы с точки зрения науки о поведении животных. Не буду утомлять вас перечислением его странных фантазий, но об одной скажу: в голове у Блума и в книге Джойса тема пола постоянно переплетается с темой отхожего места. Бог свидетель, у меня нет совершенно никаких возражений против так называемой откровенности в романах. Напротив, я думаю, что у нас ее слишком мало, да и то, что есть, стало вполне приличным, даже банальным под пером тех, кого называют грубыми писателями, — эдаких милашек из литературных клубов, баловней клубных дам. Но вот с чем я не согласен: с предположением, будто Блум — весьма обычный гражданин. Это неправда, что мысли обычного гражданина непрерывно заняты физиологией. Я не приемлю здесь мысли о непрерывности, а вовсе не омерзительности. Вся эта слишком уж патологическая чепуха кажется искусственной и необязательной в конкретном контексте книги. Советую наиболее щепетильным из вас просто полностью отрешиться от этого особого пристрастия Джойса.

«Улисс» — восхитительное сооружение» рассчитанное на долгие времена, но оно было чуть-чуть переоценено критиками того сорта, что интересуются больше идеями, общими местами и человеческими аспектами, нежели самим произведением искусства. Должен особо предостеречь от того, чтобы видеть в скучных скитаниях и ничтожных приключениях Леопольда Блума летним днем в Дублине точную пародию на «Одиссею», где рекламный агент Блум исполняет роль Одиссея, или Улисса, человека весьма хитроумного, а виновная в нарушении супружеской верности жена Блума представляет целомудренную Пенелопу, в то время как Стивену Дедалу предназначена роль Телемака. Что очень неопределенное и очень смутное эхо гомеровской темы скитаний слышно в образе Блума, это бесспорно, на это указывает и название романа; и в книге множество классических аллюзий, равно как и разных иных аллюзий, встречающихся по ходу дела, но было бы пустой тратой времени искать прямых параллелей в каждом персонаже и в каждой сцене. Нет ничего унылей, чем пространная и назойливая аллегория, основанная на сильно истертом мифе — вот почему после того, как произведение было опубликовано частями, Джойс немедленно снял псевдогомеровские названия глав, увидев, на что готовы ученые и псевдоученые зануды. И еще. Один такой зануда, человек по имени Стюарт Гилберт, введенный в заблуждение шуточным списком, составленным самим Джойсом, обнаружил в каждой главе преобладание одного какого-нибудь органа — уха, глаза, живота и т. д. Мы не будем обращать внимания и на этот скучный вздор. Всякое искусство по-своему символично, но мы хватаем за руку — «Попался!» — критика, который преднамеренно превращает утонченный авторский символ в избитую аллегорию доктринера, тысячу и одну ночь — в сборище идолопоклонников.

Какова же тогда главная тема книги? Это очень просто.

1. Безнадежное прошлое. Очень давно умер в младенческом возрасте сын Блума, но память об этом жива в его крови и мыслях.

2. Нелепое и трагическое настоящее. Блум все еще любит свою жену Молли, но отдается на волю Судьбы. Он знает, что в 4 часа 30 минут того дня в середине июня Бойлан, разбитной импресарио Молли, ее концертный агент, навестит ее, — и Блум ничего не предпринимает, дабы предотвратить свидание. Он очень тщательно старается не оказаться на пути у Судьбы, но вместе с тем весь день только и делает, что встречается с Бойланом.

3. Жалкое будущее. Блум постоянно встречается еще с одним молодым человеком — Стивеном Дедалом. Мало-помалу он начинает думать, что это, быть может, тоже перст Судьбы. Если уж у его жены должны быть любовники, то чувствительный, артистичный Стивен — более подходящая для этого фигура, чем пошляк Бойлан. В самом деле, Стивен мог бы давать Молли уроки, помог бы ей с ее итальянским произношением, что профессионально важно для нее как для певицы, короче говоря, он мог бы оказывать на нее облагораживающее влияние, трогательно думает Блум.

Словом, главная тема романа: Блум и Судьба.

Каждая глава написана в определенном стиле, вернее, в каждой преобладает определенный стиль. Никаких особых причин для того, чтобы в одной главе повествование велось просто, без затей, в другой — при помощи журчащего потока сознания, в третьей — сквозь призму пародии, нет. Никаких особых причин нет, но очевидно, что постоянный сдвиг точки зрения делает знание более разнообразным, неожиданные, яркие вспышки его возникают то тут, то там в романе. Если вы когда-нибудь пытались наклониться так, чтобы перевернутая голова ваша оказалась между колен лицом назад, вы увидели мир в совершенно ином свете. Попробуйте принять такую позу на берегу моря: очень забавно наблюдать за тем, как люди ходят, если вы смотрите на них вверх ногами. Кажется, что при каждом шаге они как бы отдирают ноги, приклеенные к земле гравитацией, не теряя, однако, достоинства. Так вот этот трюк с переменой угла и точки зрения можно сравнить с новой литературной техникой Джойса, с тем новым поворотом, из-за которого трава видится более зеленой, а мир более новым.

В тот день в Дублине персонажи постоянно сталкиваются в своих скитаниях. Джойс никогда не теряет контроля над ними. В самом деле, они приходят и уходят, встречаются и расстаются, встречаются снова как живые части тщательно составленной композиции, движущиеся в своего рода медленном танце судьбы. Повторение многих тем — одна из наиболее поразительных особенностей книги. Темы эти гораздо более определенно очерчены и гораздо более осознанно проводятся, чем это можно наблюдать у Толстого или Кафки. «Улисс» в целом, как мы постепенно убедимся, — это продуманный узор из повторяющихся тем и совпадения незначительных событий. Джойс использует три основных стиля:

1. Подлинный Джойс: прямой, ясный, логичный и неторопливый.

2. Незавершенная, поспешная, рваная речь, представляющая собой так называемый поток сознания, а лучше бы сказать камешки, проложенные для перехода через поток сознания. Образчики можно обнаружить в большинстве глав, хотя обычно прием используется только для характеристики главных действующих лиц. Эту особенность стиля мы будем обсуждать подробнее в связи с самым знаменитым примером — финальным монологом Молли...а здесь сделаем лишь одно замечание— при использовании такого приема преувеличивается словесная сторона мышления. Человек не всегда мыслит словами, он мыслит и образами, в то время как техника потока сознания предполагает лишь течение слов, которые могут быть записаны. Трудно, однако, поверить, что Блум беспрерывно разговаривает сам с собой.

3. Пародирование всевозможных нероманных форм: газетных заголовков... музыкальных форм... драматических мистерий и фарсов... экзаменационной модели «вопрос— ответ»... А также пародирование стилей, свойственных литературным направлениям и отдельным авторам...

В любой момент, сменив стиль или даже в рамках одного и того же стиля, Джойс умеет усилить настроение, введя музыкальную лирическую мелодию с помощью аллитерации и ритмических языковых средств. Пользуется он этим приемом главным образом для выражения чувств грустных, тоскливых. Поэтический стиль ассоциируется чаще со Стивеном Дедалом, но, случается, характеризует и Блума, например, когда тот избавляется от конверта, в котором было письмо Марты Клиффорд. Или несколькими фразами выше— конец видения огромного потока пролитого пива...

Каждую минуту, однако, от Джойса можно ожидать любого словесного трюка — каламбура, перестановки слов, словесных перекличек, чудовищных соединений слов или звукоподражания. Это, равно как и перегруженность частными ссылками, аллюзиями и иностранными выражениями, производит порой впечатление излишней смутности, когда подробности не выписаны с достаточной четкостью, лишь намечены, и доступны только посвященным...

Перевод с английского И. Дорониной.

Источник

Источник: «Иностранная литература», 1989, № 5, с. 239—244; 1989, № 8, с. 225—227; № 10, с. 218—221. Все переводы, кроме специально оговоренных, выполнены по двухтомному изданию: James Joyce.