С. Чекалова. «Кое-что о J.J.»

Черная пантера

«Сейчас он напросился к Гогарти пожить у него в башне в Сэндикове. Гогарти и хотел бы выставить Джима на улицу, но боится, что в один прекрасный день, став знаменитым, Джим ославит его, — мол, назывался другом и единомышленником, а выгнал из дома. Кроме того, Гогарти вовсе не хотел бы упустить шанс понежиться в лучах чужой славы. Едва ли Джим вводит Гогарти в расходы. Он стоит ему, вероятно, пару шиллингов в неделю плюс комната, притом что у Гогарти есть деньги. Джим полон решимости устроить скандал, если Гогарти все-таки выставит его вон», — писал о своем старшем брате Джеймсе Станислаус Джойс.

Оливер Гогарти проявил предусмотрительность (которая, правда, не спасла его от последующих нареканий), поддавшись на шантажик своего пишущего друга, ибо действие одного из самых знаменитых романов ХХ века начинается в этой самой башне — Martello Tower:

«Торжественный дородный Бак Муллиган показался на лестничной площадке, держа в руке миску с пеной, поверх которой крест-накрест лежали зеркальце и бритва. Утренний ветерок развевал за ним полы распахнутого желтого халата. Подняв миску над головой, он продекламировал:

— Introibo ad altare Dei.

Замер на месте и, заглянув в темный пролет винтовой лестницы, закричал:

— Поди сюда, Кинч. Поди сюда, трусливый иезуит.

Он важно прошествовал наверх и уселся на круглое ружейное ложе. Осмотрелся и степенно осенил тремя крестными знамениями башню, открывающийся оттуда вид и пробуждающиеся горы. Затем, поймав взгляд Стивена Дедалуса, наклонился к нему и стал поспешно крестить воздух вокруг него, издавая гортанное бульканье и тряся головой...».

Прототипом Бака Муллигана, шумного, но неглупого пошляка, послужил гостеприимный хозяин башни; в другом персонаже «Улисса», Хейнсе, можно узнать Сэмюэля Тренча, одновременно с Джойсом жившего у Гогарти, а повзрослевшего художника Стивена Дедалуса, с которого в юности был Джойсом снят портрет, можно назвать лирическим героем.

Знакомя своих гостей друг с другом, Гогарти со значением сказал о Джойсе: «Вот человек, который в ближайшие пятнадцать лет напишет роман». — Любопытно, что Джойс к тому времени еще почти ничего не создал, а его поведение в жизни как-то не вязалось с представлением о величии, — скорее наоборот; но непонятным образом окружающие признавали за ним права гения и прочили мировую славу.

Итак, в сентябре 1904 года компания, состоявшая из трех молодых людей, делила комнату в ставшей затем легендарной башне на берегу Шотландского залива. Впоследствии Гогарти писал, что Джойс, подобно Стивену Дедалусу, арендовал башню у военного министра, однако квартиросъемщиком был сам Гогарти, плативший за нее всего восемь фунтов в год.

Жизнь в башне была беззаботной, легкой и сравнительно комфортабельной, однако молодым людям нравилось думать, что это был дикий оазис в «оседланной попами, Богом забытой Ирландии». Называя башню omphalos¹, они приписывали ей историческое значение, не меньшее, чем Омфалу в Дельфах. Слухам о новом культе было позволено циркулировать, и не только в качестве шутки. Башня выработала два авторитета: Ницше фигурировал в качестве официального пророка, Суинберн² был произведен в лауреаты. Одним из посетителей башни был Артур Гриффит, чье движение, тогда лишь набиравшее силу, впоследствии получило название Sinn Fein («Мы одни»).

Сэмюэля Тренча, принадлежавшего к древней англо-ирландской фамилии, Гогарти знал по Оксфорду. Только что совершив путешествие на каноэ через всю страну, Тренч пожелал сменить свое имя Сэмюэль на Дермот³, страстно отдавшись идее возрождения Ирландии, вызывавшей отвращение у Джойса, всю жизнь противившегося как иезуитским, так и ура-патриотическим канонам, по которым жила Ирландия: он даже отказал собственной матери, которая перед смертью умоляла его сходить в церковь на исповедь. Тренч к тому же был тяжелым невротиком, — так что теперь Джойс чувствовал себя у Гогарти еще менее уютно, чем раньше, когда ему нужно было терпеть лишь хозяина — его язвительное красноречие и амбициозность. Джойсу было прекрасно известно, что Гогарти говорил о нем, будто он «сумасшедший» и что «он убил свою мать, сказав ей то, что думал» (в «Улиссе» Стивен отвечает Баку Муллигану на это: «Убил ее рак, а не я»).

Тем не менее, между друзьями спорадически возникало былое взаимопонимание. Так, например, однажды они увидели Джона Батлера Йейтса, отца знаменитого поэта, прогуливавшегося по набережной, и тогда, по наущению Джойса (у которого никогда не было денег и который постоянно у всех просил в долг, зачастую без возврата)⁴, Гогарти обратился к нему со словами: «Доброе утро, мистер Йейтс. Будьте любезны, одолжите нам, пожалуйста, два шиллинга». Посмотрев на молодых нахалов, старик ответил: «Разумеется, нет. Во-первых, у меня нет денег, а во-вторых, даже если бы они у меня были и я одолжил бы их вам, вы с вашим другом все равно бы их пропили». «Мы не можем говорить о том, чего нет», — мрачно ответил Джойс. И, глядя на удалявшегося Йейтса, сказал Гогарти: «Видишь ли, оккамская бритва⁵ не позволяет выдвигать лишние доводы. Довольно и того, что у него нет денег. Рассуждать о гипотетическом использовании того, чего не существует, — незаконный прием». Детали первой встречи Джойса с Йейтсом-сыном добавят несколько красок в разговор с Йейтсом-отцом, хотя и уведут из Сэндикова в Дублин.

В октябре 1902 года Вильям Йейтс, уже давно будучи признанным мэтром английской литературы, переживавшим зрелый период своего творчества, вернулся из Лондона в Дублин. Джорж Рассел⁶, еще раньше говоривший поэту о том, что скоро в литературе должно появиться новое поколение, решил представить ему Джойса, которому было тогда 20 лет, он писал стихи и был мало кому известен: «Появился первый призрак нового поколения. Его зовут Джойс. Я пострадал из-за него и хочу, чтобы Вы тоже страдали». Встреча, имевшая историко-символическое значение, подобно встрече Гейне с Гете или Державина с Пушкиным, состоялась около здания дублинской Национальной библиотеки, потом поэты зашли в кафе. Йейтс попросил Джойса почитать что-нибудь. «Извольте, — ответил Джойс, — но учтите, что Ваше мнение значит для меня не больше, чем мнение случайного прохожего». Это заявление, конечно, не могло не покоробить Йейтса, отдавшего, впрочем, должное независимости молодого поэта: «Такого колоссального самомнения в сочетании с лилипутским литературным талантом я никогда не встречал ни в одном человеке», — говорил он потом своим друзьям. Тем не менее, Джойс ему, в общем, понравился, и он даже похвалил его стихи. Когда Йейтс мельком упомянул в разговоре Бальзака и Суинберна, Джойс разразился таким гомерическим хохотом, что все сидящие в кафе повернулись к ним: «Кто читает Бальзака в наши дни?» Затем Джойс спросил Йейтса о его последних стихах. Йейтс попытался как можно лучше сформулировать свои мысли по этому поводу: в юности ему казалось, что все стихи должны быть одинаково прекрасными, но теперь он пришел к выводу — надо пробовать разные вещи, экспериментировать. «Ах, — возразил молодой человек, — это указывает на то, как быстро Вы деградируете». И еще он сказал «с мягкой, снисходительной улыбкой»: «Как видите, я не оказываю Вам почтения, в конце концов, мы оба — Вы и я — будем забыты». Как ни странно, старший литератор впоследствии очень много сделал для младшего, — по всей видимости, Вильям Батлер Йейтс был очень хорошим человеком.

Джорж Рассел, представивший Джойса Йейтсу, возглавлял общество спиритов. И здесь мы возвращаемся ко времени пребывания Джойса в башне, в один из первых же дней которого они с Гогарти, забыв ненадолго свои стычки, совершили рекогносцировочный набег на помещение Герметического общества. Мистики еще не начали собираться на свое очередное радение, и друзья деловито изучили все, что было в комнате⁷, — сочинения Блаватской, скамейку, на которой обычно восседал Рассел «под наплывом своего бога», а «почтительные герметисты... вились клубами вокруг». В углу они обнаружили чемоданчик Джоржа Робертса, совмещавшего странствия в астральном мире с коммерческими экспедициями за женским бельем. Гогарти достал оттуда несколько пар женских панталон, разложил их, меж ними пристроил помело и прицепил записку «Я никогда не делал этого», подписав ее именем Джона Эглинтона, известного в то время женоненавистника. После чего приятели ретировались. Рассел был уверен, что Джойс один повинен в «непристойной конструкции», однако он довольно быстро перестал сердиться, хотя и не включил стихи Джойса в сборник молодых поэтов Дублина, который издал в том же году.

Если не считать подобных выходок, отношения между друзьями были весьма напряженными: Гогарти опасался, что Джойс так и останется у него на иждивении, Джойс же был слишком увлечен своей будущей женой Норой, чтобы обращать внимание на церемонии с Гогарти. В стихах Джойс порывает с Гогарти, однако, согласно его прозаической версии, Гогарти выгоняет его, беднягу. Вот что произошло на самом деле.

В ночь на 14 сентября Тренч стал кричать во сне. Ему померещилось, что на него собирается наброситься черная пантера. Не совсем проснувшись, он выхватил пистолет и выстрелил в камин, около которого спал Джойс. Уложив призрак хищного животного наповал, он опять погрузился в сон. Прежде чем Джойс успел опомниться, Гогарти достал свое ружье. Тут Тренч, снова разбуженный кошмаром, закричал и опять потянулся к револьверу. Гогарти воскликнул: «Оставь его мне!» — и выстрелил уже не в пантеру, а в горшки над камином, которые посыпались на скатившегося в ужасе на пол Джойса, решившего, что пальба была затеяна нарочно, чтобы проучить его. Не говоря ни слова, он оделся и ушел, причем весь путь в Дублин ему пришлось проделать пешком, поскольку была глубокая ночь. На следующий день он послал в башню своего приятеля, чтобы тот собрал и привез в Дублин его сундук. Этот эпизод увенчал недолгое пребывание Джеймса Джойса в Сэндикове.

Martello Tower

Однажды мне посчастливилось там побывать. Martello Tower находится в получасе езды на электричке к югу от Дублина. Железная дорога почти все время тянется по извилистому побережью: Blackrock (Черная скала), Monkstown (Город монахов), Dun Laoghaire (ирландское название, смененное на английское Кingstown — Город королей), на четвертой остановке — Sandycove (Песчаная бухта) — выходить. Веселое любопытство ведет по узким улочкам маленького города к башне (она носит имя Джойса — там теперь располагается музей), и вот наконец открывается вид на нее с длинной заасфальтированной набережной, где некогда состоялся диалог со старшим Йейтсом. Башня построена на мысе, чуть выдающемся в море, и ее размеры несколько разочаровывают, но серо-голубой утренний пейзаж — горы, блеск моря, яхты, плоские камни, покрытые причудливой формы ракушками и крупными, идеально круглыми и гладкими студенистыми наростами цвета винной ягоды, — примиряет ожидаемое впечатление с реальным. Недалеко от башни имеется оправдывающая название места неуютная песчаная бухточка, откуда сухой песок уже улетучился, — остался только мокрый, тяжелый, на него даже нельзя сесть, можно только играть «в куличики», чем и занято полуголое население пляжа, представленное в основном детьми. После купания выяснилось, в чем дело: у берега очень мелко, а чуть дальше все заросло морской травой, опутывающей руки и хватающей пловца за ноги. Для взрослых есть другое место в двух шагах от музея — Forty Foot («Сорок футов») или Gentlemen’s Bath («Мужская купальня»), существовавшее под тем же двойным названием и при Джойсе. В воду надо либо прыгать со скалы либо спускаться по железной лесенке, и там сразу очень глубоко, — как мне неправильно объяснили, сорок футов. На самом же деле, сорок футов — высота башни. Как бы там ни было, на скале у входа укреплены два глухо противоречащих друг другу объявления: «Только для мужчин» и «Плавки обязательны», оба из которых игнорируются: первое — купальщицами (несколько месяцев назад ограничение было отменено), а второе — невозмутимыми и из-за холодного лета незагоревшими джентльменами, в буквальном смысле слова отстаивающими свои права на разновысотных скалистых постаментах, как статуи в Царском Селе или шахматные фигуры в конце партии (белые проигрывают).

Martello Tower — один из пятнадцати бастионов, построенных между Дублином и Брейем для защиты от наполеоновского вторжения. Название связано с мысом Mortella на Корсике, а тот, в свою очередь, получил его от дикого мирта, растущего в тех краях. В 1794 году Британии удалось с огромным трудом, после длительной бомбардировки захватить крепость на мысе Mortella, в результате чего было решено укрепить собственное побережье путем механического копирования постройки. Поэтому башня в Сэндикове выглядит гораздо более древней, чем это есть на самом деле.

Вход в нее расположен десятью футами выше земли, и для того, чтобы проникнуть внутрь, использовалась веревочная лестница, позже замененная ступеньками.

Несмотря на наличие ступенек, оказалось, что в башню не так-то просто попасть из-за огромной толпы перед входом. Послушно пристроившись в конец очереди и постояв некоторое время, я поняла, что это была вовсе не очередь. Просто туристическая группа молодых испанцев решила передохнуть в дверях. Испытывая раздражение, я протиснулась в совершенно пустой холл музея, и тут в памяти всплыл разговор с дублинским таксистом. Узнав, что я из России, он заявил, что очень любит иностранных гостей за исключением испанских. Я, помню, подивилась столь избирательному шовинизму и удивилась еще больше, когда мои спутницы энергично его поддержали. Правда, испанскую речь на улицах Дублина можно было слышать этим летом не реже, чем английскую, но это еще не объяснение. Теперь кое-что становилось понятным.

В «Улиссе» сказано, и так это было на самом деле, что башня отпиралась одним-единственным ключом от массивной двери. Затем, поднявшись по узкой — не разминуться — винтовой лестнице, попадаешь в круглую комнату с камином, в которой и жил Джойс со своими приятелями. Мне попасть туда удалось лишь с четвертой попытки: первые три раза, дойдя до середины узковатой в бедрах лестницы, приходилось панически бежать вниз, поскольку сверху с гиканьем, подобно снежной лавине, скатывались молодые испанцы.

Преодолев подъем, можно увидеть бедную, даже убогую, обстановку комнаты, примерно такой же она была и при Джойсе: железная кровать, гамак, сундук, дощатый стол, печка, эмалированный чайник. Около камина на полу сидит фаянсовая черная кошка (пантера? аберрация памяти?) средних размеров. Все это смахивает на котельную или дворницкую, по которым мы отсиживались в брежневские времена. Полумрак, свет падает только из двух узких косых прорезей в каменной, восьми футов в толщину, стене. Если подняться еще выше, то попадешь на самый верх — смотровую площадку, огороженную парапетом. А там опять испанские туристы... В их жизнерадостной давке я ободрала локоть об этот самый парапет шершаво-колючего камня. Посредине площадки рудиментарная подставка для крутящейся пушки, по бокам два углубления для гаубиц, в прошлом контролировавших подступы к башне. Тот, кто читал «Улисса», поймет, зачем нужно так подробно останавливаться на каждом выступе и углублении, — трудноотслеживаемые перемещения героев романа похожи на сложный танец, каждое па которого привязано к конкретному, реально существующему уголку башни.

Внизу располагаются фотографии, портреты и автографы Джойса, его жилет, сундук, гитара, коробочка, сделанная его дочерью Люсией, которая была больна шизофренией, но тем не менее имела очень сильное влияние на отца, и посмертная маска писателя. Там же можно купить книги Джойса, монографии о нем и аудиокассеты с его произведениями, в частности, кассету, где сам Джойс читает отрывки из «Улисса» и «Поминок по Финнегану». Это единственная существующая запись голоса Джойса, сделанная благодаря его издателю и другу Сильвии Бич, — она издала «Улисса» в 1922 году, вручив Джойсу сигнальный экземпляр в день его сорокалетия. В 1924 году Сильвия Бич обратилась в парижскую студию «His Master’s Voice» с предложением записать голос Джойса. Предложение было принято с тем условием, что запись будет сделана за ее счет и без указания названия фирмы. Любопытно, что и сейчас кассета с голосом самого Джойса стоит дешевле, чем кассета, где его произведения читает актер. Мне объяснили, что этот актер очень популярен в Ирландии. Таковы превратности славы, выраженные в денежном эквиваленте.

Отправляясь в обратный путь, я последний раз оглянулась на башню, — ее контуры были чуть размыты золотыми потоками вечернего света.

Дублинский период

Впечатления и опыт юности, проведенной в Ирландии, понадобились Джойсу для его произведений едва ли не в большей степени, чем любому другому писателю. Раннее детство он провел вместе с родителями, братьями и сестрами (он был старшим из десяти детей) в фешенебельном районе на юге Дублина, лелеемый слугами и гувернерами. Когда Джеймсу исполнилось шесть лет, родители послали его учиться в Clongowes Wood College, где он прожил пять лет. Этот колледж был (и является по сей день) престижной иезуитской школой: именно в те годы начались сложные, недетские отношения Джойса с иезуитским орденом: «Живя с ними, я научился относиться к вещам таким образом, чтобы при необходимости легко отстраниться и вынести суждение».

В одиннадцать лет жизнь Джойса круто переменилась. Его отец, Джон Станислаус, или Джек, как все его называли, стал спиваться. Он опустился, лишился должности и был вынужден продать семейную недвижимость в Корке, чтобы выплатить долги. На этом благополучие Джойсов закончилось. Им пришлось переезжать с места на место, Джеймса выставили из колледжа, потому что не была внесена плата за обучение. Последний респектабельный адрес семьи — Blackrock (недалеко от Сэндикова), откуда два желтых фургона перевезли их пожитки в северный конец Дублина, на унылую и бедную улицу, Фитцгиббон Стрит, описанную позже в «Портрете художника в юности».

Затем Джойс закончил University College и в 1904 году уехал из Ирландии; за всю жизнь он возвращался туда трижды — последний раз в 1912 году.

Таким образом, дублинский период Джойса, в течение которого он остро нуждался, а подчас и нищенствовал, продлился всего лишь с 1882 по 1904 год. Тем не менее, воспоминания детства, реальные обитатели города и их язык, конкретные детали, улицы и дома Дублина вошли в плоть его романов, действие которых разворачивается на фоне ирландского пейзажа. Работая над своей прозой, Джойс использовал карты Ирландии, Дублина и часто просил своего брата Станислауса, жившего на родине и нежно, самоотверженно заботившегося о нем, навести ту или иную справку (например, могут ли проходить муниципальные выборы в октябре или, если человеку стало плохо в парке Сидни-парейд, то могут ли его отвезти в больницу Св. Винсента, как снабжается полиция продуктами: по государственным или частным каналам, и т.д.).

Так же, как Дублин присутствует в романах Джойса, Джойс присутствует в Дублине. В 1982 году, к столетнему юбилею писателя, было изготовлено сорок мемориальных табличек с цитатами из «Улисса», которые были вмонтированы в асфальт мостовой, фиксируя конкретные упоминания Дублина в романе. На золотистых с чернением металлических пластинках — силуэт джентльмена в котелке, руки в карманах, слева отчеканена цитата. Вот, например, надпись у моста в самом центре города: «Когда он направился к мосту О’Коннелла⁸, столб дыма вырвался из-за парапета». В начале пешеходной улицы, Тальбот Стрит, прямо на тротуаре, безо всякого постамента — памятник Джойсу в нормальный, человеческий рост, даже не памятник, а хорошо выполненная скульптура. Рядом есть паб, названный его именем — Joyce Lounge. А в самом известном и демократичном кафе Дублина, «Бьюлис» (Bewley’s), которое открыто до четырех часов утра, хотя там и не продается алкоголь (только закуски, горячая еда, подающаяся под мельхиоровой высокой крышкой, свежая сдоба, чай, кофе, и все это каждому по карману), вам предложат меню Джойса, — он часто там бывал, как, впрочем, и другие писатели: Йейтс, Ибсен, Флэн О’Брайен, Бернард Шоу. На стенах кафе, как семейные фотографии, развешаны их портреты. Какая уютная слава, без этого русского размаха, — монументы, затылком задевающие облака, — почти домашняя, не правда ли?

Племянник Джойса

В Дублине есть Джойсовский центр. Он расположен в трехстах метрах от северного конца О’Коннелл Стрит, главной улицы Дублина. Когда я собралась туда, моя подруга достала карту города и сказала: «Я помечу тебе крестиками те улицы, по которым ты ни в коем случае не должна ходить, это опасно. Район для бедных».

В восемнадцатом веке существовал план застройки северных окраин города особняками в георгианском стиле с широкими, прямыми улицами, авеню и площадями. Строительство было начато, но не закончено. Впоследствии рядом образовалась колония дешевых домов для бедных.

Здание по адресу No.35 North Great George’s Street, в котором теперь расположился Центр Джойса, было возведено в 1784 году для Валентина Брауна, герцога Кентмайерского. По сравнению с лучшими образчиками дублинской архитектуры и в понимании петербуржца фасад этого особняка весьма зауряден. Тем более что он ничем не отличается от ряда точно таких же белых фасадов вдоль всей улицы. В результате сложных перипетий ирландской истории сменилось множество владельцев особняка, пока наконец в 1980-х годах не было решено отдать этот дом под снос как потенциально опасный для жильцов. Однако сенатору Дэвиду Норису, известному исследователю Джойса, удалось отстоять дом, и не только потому, что он является прекрасным образцом георгианской архитектуры: косвенным образом он связан с Джойсом.

В начале века, когда семья Джойса жила неподалеку от дома № 35, комнату на первом этаже занимал колоритный персонаж, хорошо известный жителям Дублина и самому Джойсу. В «Улиссе» он появляется шесть раз: «Мистер Дэнис Дж. Маджини, профессор танцев и прочего, в шелковом котелке, мышино-сером сюртуке с шелковой же отделкой, белом шейном платке, тесных брюках цвета лаванды, канареечно-желтых перчатках и туфлях с лакированными носами, прогуливался сдержанной походкой и на углу Dignam’s Court ставил ногу при подъеме на поребрик тротуара с подчеркнутой вежливостью, минуя леди Максвелл». На самом деле, профессора танцев звали Маджиннис, однако редукция «с» придавала имени итальянскую певучесть, намекая на артистические склонности его обладателя. По контрасту с комическим нарядом, его судьба была трагична. Согласно переписи населения 1901 года, у него была жена и шесть детей, но к 1911 году вся его семья умерла от туберкулеза. Вскоре после этого он оставил свое занятие и выехал из квартиры. В гостиной, которую он занимал, до сих пор сохранились медальоны с изображением танцоров.

Когда я позвонила в золотой звонок, никто не открыл. Но через несколько минут дверь распахнулась, и оттуда вышла группа... нет, американских туристов. С ними вежливо прощался пожилой человек с голубыми глазами, сильно увеличенными толстыми линзами очков, придающими всякому лицу добродушное выражение. Он сказал, что Центр уже на сегодня закрыт, но узнав, что я из России и у меня не будет возможности прийти на следующий день, предложил бегло показать свои владения. Я обратила внимание на портрет Джека Джойса, висящий под лестницей⁹. «Мой дед», — сказал человек в очках. Я как-то постеснялась спросить, кем же ему в этом случае приходится Джеймс Джойс: «Наверное, седьмая вода на киселе», — подумала я. Мы разговорились. Оказалось, что он работает директором центра, зовут его Кен Монаган и он доводится племянником Джеймсу Джойсу! Его мать, Мэй Джойс (May Joyce Monaghan), была родной сестрой писателя, шестым ребенком в семье. «Удивительно! Кажется, что Джойс принадлежит другой, удаленной во времени эпохе, культуре, жизни, а оказывается, что вот, он ваш дядя, и все это было так недавно...» — пробормотала я что-то в этом роде. «Поверьте мне, я очень стар», — ответил Кен. Теперь я уже смотрела не на редкие экспонаты, а на своего собеседника, хотя в Центре есть немало интересных вещей.

Например, библиотека, где собраны все издания Джойса и все, что написано о нем на всех языках мира. Номер журнала с настоящей статьей тоже, наверное, попадет на те же полки. Портретная галерея «Улисса», в которой собраны более 300 фотографий людей, фигурирующих в романе. Или фотографии всех домов в Дублине, в которых когда-либо Джойс жил. Взглянув на дом, в котором он родился, я поняла, что как-то, заблудившись в южном районе Дублина и долго плутая в сгущавшихся сумерках, я оказалась на этом самом месте длинной Ратгар Роуд.

Мы спустились в кафе со стеклянным, как в оранжерее, потолком, откуда падал дневной свет. Стены расписаны муралями, иллюстрирующими каждую главу «Улисса». Я как-то не оценила, что каждой главе соответствует свой рисунок, и Кен несколько раз обратил на это мое внимание. Там же помещена дверь, снятая с петель уже несуществующего дома номер 7 по Экклес Стрит — адрес, по которому жили герои романа, Леопольд и Молли Блум. Их дом был снесен в 1971 году, а дверь передали в паб на Графтон Стрит (там же, кстати, расположено кафе «Бьюлис»), где она и находилась в течение двадцати пяти лет, пока паб не закрылся.

За чашкой чая я с удивлением узнала, что признаки любви и внимания к писателю, которые можно нынче наблюдать, — явление сравнительно недавнее. Что во избежание неприятностей мать с детства приучила Кена скрывать, что он родственник Джойса. В маленьком городке на западе Ирландии, где они жили в 40-е годы, из-за этого родства им был объявлен бойкот: обыватели-католики ненавидели недостаточно патриотичного писателя-агностика, вольнодумца, умника и бунтаря¹⁰. Ирландия — маленькая страна, в основном с сельским населением, не позволяющим расшатывать устоявшиеся нормы жизни. Разводы, например, разрешены в Ирландии только с прошлого года. Молодые люди, как в мусульманских странах, порой женятся по желанию родителей, не будучи знакомы друг с другом до помолвки.

Ситуация с Джойсом изменилась к лучшему только в конце шестидесятых. Но и сейчас ни одно из произведений Джойса, классика ирландской литературы, не включено в школьную программу, и правительство специально выделило деньги на Центр Джеймса Джойса, чтобы пропагандировать его творчество. Кен посетовал, что среди 20000 человек, ежегодно посещающих Центр, почти нет ирландцев — одни туристы, хотя работники Центра так стараются, чтобы он не был мертвым музеем! Пополняют библиотеку, устраивают музыкальные концерты и литературные вечера, в которых принимали участие нобелевский лауреат Шеймус Хини, Франк Мак Гуинни, Джозеф О’Коннелл. Отмечают День Блума (Bloom’s Day). Действие «Улисса» происходит в течение одного дня¹¹, 16 июня 1904 года. В этот день состоялось первое свидание Джеймса Джойса с его будущей женой Норой Барникл (по-английски ее фамилия означает «Прилипала»), которая работала горничной в отеле (Finn’s Hotel), когда Джойс впервые встретил ее на улице (Nassau Street)¹². В Центре этот день отмечают следующим образом. В восемь часов утра — праздничный завтрак примерно на тысячу человек. Затем читают фрагменты из «Улисса» и слушают музыку Джойса (он обрабатывал музыкальный фольклор), после чего все отправляются на прогулку по джойсовским местам. Вечером устраивается костюмированный Молли-Блум бал, и все танцуют, одевшись в костюмы начала века. И уже совсем поздно, когда стемнеет, — отправляются с факелами по маршруту, описанному в «Улиссе».

С датой 16 июня, по странному совпадению, связано еще одно событие в семье Джойса, — в этот день 1956 года умер его любимый брат Стэнни, Станислаус Джойс.

Джеймс с ним очень дружил, хотя к концу жизни их дружба расстроилась. С остальными братьями и сестрами он почти не поддерживал отношения, не писал им. Мать Кена рано овдовела, — ему тогда было три года, при этом у нее на руках было еще шестеро детей. Чтобы свести концы с концами, ей приходилось соглашаться на самую тяжелую и малооплачиваемую работу. Джеймс в письмах к Стэнни иногда спрашивал о ней, но никогда ничем не помог¹³. Они как-то повидались в Лондоне, куда Мэй специально приехала; это было за год до смерти Джойса. Она была разочарована и плакала, рассказывая: они встретились, как чужие люди.

Чувствовалось, что Кен обижен на дядю за свою мать, за недостаток родственных чувств и душевной теплоты. При этом он с увлечением говорил об «Улиссе», и было видно, что он знает и любит прозу Джойса. Сам он тоже пожаловался на двойственность своих чувств к Джойсу и сказал, что устал всю жизнь зависеть от своей фамилии, в первую половину жизни испытывая из-за нее гонения и стыдясь ее, а теперь, напротив, получая с нее дивиденды и привлекая к себе заинтересованное внимание людей в качестве «племянника Джойса». Сделав свое признание, Кен замолчал. Я напряженно думала, что можно ему ответить. В эту паузу, как бывает только в пьесах, из-за соседнего столика поднялась женщина средних лет, уловившая ключевые слова нашего разговора. Протянув Кену руку, сказала: «Неужели Вы правда племянник Джойса?» Он кивнул. «Я назвала своего сына Улиссом, он уже взрослый мальчик, но только не в честь вашего дяди, а в честь того, древнеримского героя». Так и сказала — «древнеримского».

Напоследок я попросила Кена вспомнить что-нибудь из рассказов его матери, что не вошло в многочисленные исследования о Джойсе, пускай это будет какой-нибудь пустяк — частный, домашний, мелкий. Он подумал и рассказал, как Джеймс одолжил у Мэй 13 фунтов, ее шестинедельное жалованье. Он никогда не отдал ей этих денег. Но в детстве, когда она была маленькой и семья жила в нищете, он жалел ее, носил ей конфеты. А родители были им недовольны и считали, что он подает дурной пример: «Он был добрым», — говорила она.

Надо ли говорить, что на обратном пути я забрела на улицу, степень риска прогулки по которой моя подруга оценила тремя крестиками. Когда я спросила у рабочих бензоколонки, как пройти к О’Коннелл Стрит, находящуюся, я знала, где-то поблизости, они страшно удивились, как меня сюда занесло. Указав правильный путь, помахали на прощанье рукой и крикнули, чтобы я была осторожнее. Однако, ничего плохого по дороге домой со мной не случилось.

Три письма

1

Первое письмо написано в ответ на вопрос анкеты Международного Союза революционных писателей, посланной Джойсу 17 сентября 1932 года из Москвы за подписью Романовой: «Какое влияние на Вас оказала Великая Октябрьская Революция, как на писателя, и какое значение, как для литератора, она имеет для Вас сейчас?»

Глубокоуважаемые господа,

Мистер Джойс просит меня выразить благодарность за Вашу услугу от 17-го числа: он с интересом узнал, что в октябре 1917 года в России случилась революция. При более внимательном исследовании вопроса, однако, он обнаружил, что Октябрьская Революция произошла в ноябре того же года. Исходя из сведений, собранных на сегодняшний день, ему трудно оценить значение этого события, — он хотел бы только заметить, что, судя по подписи вашего секретаря, вряд ли эти перемены многого стоят.

С уважением, Пол Леон

В тридцатые годы судьба, подмигнув Джойсу, свела его с человеком, чье имя является зеркальным отражением имени героя «Улисса». Комбинация такова: Леопольд Пол Блум — Пол Леопольд Леон, с той только поправкой, что тезка джойсовского персонажа, Павел Леопольдович Леон, англизировал свое имя, эмигрировав из России в 1918 году. Можно предположить, что обед, на который Леон как-то пригласил Набокова и Джойса, пришелся Владимиру Владимировичу по вкусу: он любил такую игру с именами. С Леоном Джойс познакомился через Алексея Понисовского, у которого брал уроки русского языка. Павел Леопольдович был веселым, легким, немного эксцентричным и бесконечно преданным Джойсу человеком. Они дружили почти до конца жизни Джойса, и часто Леон отвечал на письма за своего друга, подписываясь его именем. Но еще чаще Джойс использовал возможность говорить как бы не вполне от своего имени, прячась за подписью «Леон», как, например, в вышеприведенном письме в Москву.

2

18 [сентября] 1905, в ночь на воскресенье Via S. Nicolo 30, II, Trieste

Дорогой Стэнни, я удивлен, что ты не написал мне, как обещал, и не выслал назад рукопись. Я хочу попросить тебя немного направить свои мысли в мою сторону. В среднем я буду давать теперь 8—10 уроков (и каких уроков!) в день, и, кроме того, я пытаюсь закончить «Дублинцев». Так что, если ты и тетя Жозефина обижены моим молчанием, не забывайте об этом. Я в самом деле очень хочу, чтобы вы сразу мне ответили, — будут деньги или нет.

Очень тебе признателен за внимательный разбор моих рассказов. Их сравнение с некоторыми другими довольно лестно для меня. Авторы, которых ты упоминаешь, настолько известны, что я боюсь, ты ошибаешься. Лермонтов говорил по поводу «Исповеди» Руссо, что она много потеряла от того, что Руссо читал ее друзьям. Едва ли, принимая во внимание условия, в которых эти рассказы написаны, они могут быть по-настоящему хорошими. Я бы хотел иметь возможность с тобой поговорить об всем этом, также как и о многих других вещах. Твое замечание, будто «Двойник» демонстрирует свойство русских совершать вместе с читателем путешествие по подкорке, наводит меня на размышления о том, что, собственно, все имеют в виду, говоря о «русском». Ты, вероятно, подразумеваешь под этим некий добросовестный мужской нажим пера, но, судя по нескольким русским, которых я читал, мне не кажется, что это их сильная сторона. Характерная черта, которая, я заметил, присуща едва ли ни всем русским, — это безошибочное классовое чутье. Я, разумеется, не могу согласиться с тобой по поводу Тургенева. Он не кажется мне многим лучше Короленко (ты читал что-нибудь у него?) или Лермонтова. Немного скучен (не умен) и местами театрален. Я думаю, многие восхищаются им потому, что он «благородного происхождения», так же, как они в восторге от Горького просто потому, что он — «неблагородного». Кстати, что ты думаешь о Горьком? Он в большом почете у итальянцев. Что касается Толстого, я абсолютно не согласен с тобой. Толстой — замечательный писатель. Он никогда не бывает скучным, никогда глупым, никогда вялым, никогда мелочным, никогда патетичным! Он на две головы выше всех остальных. Я не принимаю его всерьез как христианского святого. Я думаю, что его душевная природа гениальна, но подозреваю, что он говорит прекрасным русским языком с петербургским акцентом и помнит имя своего прапрапрадеда, данное при крещении (этим, я считаю, можно объяснить в сущности феодальный уклад искусства в России). Я видел его письмо на 13 полосах в лондонской «Таймс», атакующее власти. Даже «либеральные» английские газеты негодуют. Он нападает не только на военных, но намекает даже на царя, «слабоумного гусара, стоящего на более низком уровне интеллектуального развития, чем большинство его подданных, невероятно суеверного и с непристойными вкусами». Английские либералы шокированы: они бы и рады назвать его вульгарным, но знают, что он граф. Один писатель в «Иллюстрированных лондонских новостях» издевается над Толстым за то, что тот не понимает ВОЙНЫ. «Бедняга!» — восклицает он. Теперь я, черт возьми, ко всему приучен, но это уж чересчур. Слыхал ли ты подобную наглость? Неужели они думают, что автор «Воскресения» и «Анны Карениной» — дурак? Неужели этот нахальный, бессовестный журналист думает, что он равен Толстому душевно, интеллектуально, художественно или морально? Это абсурд. Но, как подумаешь об этом, это еще и чертовски досадно. Вероятно, этот журналист возьмется ревизовать Толстого более основательно — романы, рассказы, пьесы и все остальное. Однако, я схожусь с тобой во мнении по поводу Мопассана. Он прекрасный писатель. Его сказки местами чуть небрежно написаны, но, учитывая обстоятельства его жизни, этого трудно было избежать.

Возвращаясь ко мне. Как думаешь, похоже ли на то, чтобы английский издатель взял «Дублинцев»? Мистер Т. Фишер Унвин, который «сожалеет и все такое прочее», но не может издать мои стишки, поместил объявление в сегодняшней «Дэйли Мэйл» о выходе новой увлекательной вещицы Флоренс Уорден «Дом у реки». Оно начинается цитатой какого-то чувствительного рецензента «Вверх и вниз по вашей спинке», набранной крупным шрифтом. Я уверен, что в «личной жизни», как говорят об актрисе, мистер Т. Фишер Унвин в высшей степени «культурный» человек. Иногда, когда до меня доходят подобные гнусности, я спрашиваю себя, нужно ли с ними бороться... Но с другой стороны, как, возможно, мистер Маджи и мистер Гогарти начинают догадываться, у меня артистическая натура, и я начинаю чувствовать себя несчастным, как только пытаюсь замять инцидент. Видимо, ты не придал большого значения моему утверждению, а именно: я не могу больше выносить мою абсурдную жизнь такой, какая она сейчас — я говорю серьезно. Следовательно, я повторяю это еще раз, и я мог бы также напомнить тебе, что у меня есть привычка (неудобная для меня самого, как представляется) следовать своим убеждениям на деле. Если я однажды решу, что такая жизнь самоубийственна для моей души, я сделаю все возможное и уберу со своего пути всех, кто мне мешает, как это и было до сегодняшнего дня. Однако я прилагаю все усилия, чтобы жить, не причиняя несчастий тем нескольким людям, которых горячо люблю.

Ребенок до сих пор не назван, хотя в следующий четверг ему уже будет два месяца. Он очень толстый и очень спокойный. Я не знаю, на кого он похож. Смахивает на ту пухлявую особу двух лет от роду, которая глядит в объектив с моей первой фотографии, но глаза у него явно от «компаньонки». Кстати, как поживает этот жизнерадостный идиот¹⁴? Ребенок выглядит очень здоровым, несмотря на то, что официально он не имеет отца¹⁵. Я думаю, детям должно быть позволено выбирать имя отца или матери по достижении совершеннолетия. Отцовство — юридическая выдумка. Это было бы ужасно, если бы мне пришлось сбыть его с рук в какое-нибудь убогое обиталище или таскать с собой с места на место. Я имею в виду, разумеется, для его же блага. Уповаю на Бога, что ему не понадобится быть снисходительным ко мне, когда он достигнет сознательного возраста.

Я послал тебе девятый рассказ из «Дублинцев», названный «Столкновение», который, возможно, будет иметь посвящение автору The Voyage of the Ophir¹⁶. (Верни заодно и его). Ты слишком раздуваешь значение этого писателя, я уверен. Помнишь, как я тебя поразил, сказав, что его предшественниками были Литтон и Дизраели. Меня должны были отдать в школу во Франции. Я не люблю вспоминать о некоторых вещах, которые написал. Но вместо этого я учился у отца Томми Мигера и у Раскина.

Ты слышал о землетрясении в Калабрии? Я пополнил фонд помощи пострадавшим на крону¹⁷. Некий феномен природы ужасает меня. Это странно, что человек может быть морально отважным, каким несомненно являюсь я, и при этом постыдно трусливым в физическом смысле. Иногда по ночам я смотрю с жалостью на руки моей девочки и думаю о том, что моя вежливость тоже есть форма физической трусости. Как бы я хотел, если б только мог, охранять благополучие всех молодых людей, которых я знал, и бросить их в омут спонтанного счастья. Я хотел бы наблюдать много-много юных созданий, покатывающихся со смеху. Это желание, однако, быть может, эгоистично. Я почти уверен, что в прошлом я вел себя так, как вел, — например, с «компаньонкой», и с Гогарти, и с Бирном (к вящему удивлению Гогарти и Бирна¹⁸, бескорыстно), потому что моя собственная натура была бы оскорблена, если мое поведение было бы другим. Кстати, как поживает Мэй?

Джим
P.S. Сегодня опять нет письма. Что на этот раз?

3

Джеймс Джойс и Нора Джойс Барникл прожили вместе тридцать семь лет, но, как ни странно, Нора никогда не прочитала ни одного произведения писателя: отдавая предпочтение его музыкальной карьере, она хотела, чтобы он стал певцом (у Джойса был неплохой тенор). На первый взгляд, не очень понятно, как же они жили и, несмотря на непростые отношения, по-настоящему любили друг друга. Цитата из письма Джойса к жене от 3 декабря 1909 года кое-что объясняет: «Я писал и говорил тебе такие вещи, которые моя гордость никогда больше не позволила бы сказать ни одной другой женщине». И это не пустые слова. Секрет их семейного счастья заключается, возможно, в сознательном культивировании безграничной близости, эксплуатирующей чувство естественного стыда, разделяющего людей, постоянно преодолевающих этот стыд. К тому же Джойс испытывал повышенный, нездоровый интерес к клозетной теме, к физическим отправлениям человеческого организма.

Бывают романы в письмах. В переписке Джойса с женой есть целый цикл любовных свиданий в прозе. Для русского читателя этот горячий опыт едва ли не окажется обжигающим. Физическая чувственность, соединенная с душевным чувством, делают его таким, в отличие от безликой и механистичной порнографии (американский суд меня поддержит, см. сноску 2 на стр. 208). Однако русская литература, в общем и целом, не знает традиции «энергичной раскованности», и в русском словаре есть непечатные слова. В английском языке все слова, пускай даже очень грубые, — печатные. Людей со слабыми нервами, как говорят, «просим удалиться», хотя письмо и переведено на русский язык с соблюдением литературной нормы.

2 декабря 1909, 44 Fontenoy Street, Dublin

Дорогая,

Наверное, мне следует начать с того, чтобы попросить у тебя прощения за то из ряда вон выходящее письмо, которое я написал тебе вчера ночью. Когда я писал его, твое письмо лежало передо мной, и мой взгляд был сосредоточен, как сосредоточен и сейчас, на каждом его слове. Даже графически в нем есть что-то возбуждающее и маниакальное. Звучание его так похоже на сам акт любви, — короткий, резкий, бурный и беспощадный.

Родная, не обижайся на то, что я пишу. Ты благодарила меня за прекрасное имя, которым я назвал тебя. Да, дорогая, это хорошее имя — «Мой чудный дикий цветок на изгороди! Мой синий, напоенный дождем цветок!». Ты видишь, я остаюсь немного поэтом. Еще я дарю тебе замечательную книгу: и это подарок поэта своей возлюбленной. Но, вослед духовной любви, на ее ладони, я протягиваю тебе еще и яростное, звериное вожделение, испытываемое к каждой пяди твоего тела, к каждой потайной и стыдной его части, ко всем его запахам и отправлениям. Моя любовь к тебе позволяет мне молиться на призрак непреходящей прелести и нежности, отраженной в твоих глазах, или повалить на мягкий живот и отодрать тебя сзади, как хряк, покрывший свиноматку, упиваясь едким и сладким запашком, который поднимается от твоего зада, наслаждаясь открытым срамом задранной одежды и белых, каких-то детских рейтуз, сходя с ума от спутанных волос, упавших на вспыхнувшие щеки. Она позволяет мне плакать от жалости и любви из-за ничего не значащего слова, вздрагивать от укола любви к тебе при звуке аккорда или музыкальной фразы или, лежа вверх ногами друг к другу, чувствовать, как твои пальцы гладят и ласкают мои чресла или проникают внутрь сзади, а горячий рот высасывает мою плоть в то время, как моя голова зажата между твоих толстых ляжек, руки обхватили подушки ягодиц, и мой язык жадно лакает пахучее красное лоно. Я научил тебя почти обмирать, заслышав мой голос, поющий или нашептывающий твоей душе пыл и печаль, и загадочность жизни, и в то же время я научил тебя делать развратные вещи губами и языком, возбуждать меня непристойными прикосновениями и звуками, и даже совершать в моем присутствии самые постыдные и грязные отправления тела. Помнишь ли день, когда ты, спустив одежду, позволила мне, лежа под тобой, смотреть вверх, пока ты делала это? Потом ты стыдилась даже встретиться со мной глазами.

Ты — моя, любимая, моя! Я люблю тебя. Все, что я сейчас написал, всего лишь одно или несколько мгновений бурного затмения. Последняя капля семени успела прыснуть в тебя за секунду до того, как помешательство прошло, а моя настоящая любовь к тебе, любовь моих стихов, любовь моих глаз к твоим — странным, манящим глазам, захлестывает душу, как волна пряного воздуха. Моя плоть еще горяча и тверда, еще брызжет от последнего резкого толчка в тебя, но уже едва различимо начинает звучать все усиливающийся мотив нежного участия и обожания из недр моего сердца.

Нора, моя несравненная, любимая, моя сладкоглазая испорченная школьница, будь моей шлюхой, моей любовницей столько, сколько захочешь (моя маленькая...любовница! моя маленькая...шлюха!), ты всегда будешь моим чудесным диким цветком на изгороди — моим синим, напоенным дождем цветком.

Джим

В эссе использованы биография Ричарда Эллманна «Джеймс Джойс» (Richard Ellmann — James Joyce. New and Revised Edition, 1983, OUP), «Избранные письма Джойса», под ред. Р. Эллманна (Selected Joyce Letters, ed. Richard Ellmann. NY, 1957), материалы Центра Джеймса Джойса в Дублине, директор Кен Монахан (Ken Monaghan), материалы музея Джеймса Джойса в башне Мартелло, Сэндиков (Martello Tower, Sandycove).

Комментарии

1. Omphalos — пуп, центральная точка (греч.). Омфал — камень, положенный посредине храма Аполлона в Дельфах, чтобы обозначить центр Земли.

2. Алджерон Чарльз Суинберн (1837—1909) — английский поэт, драматург, критик.

3. По-видимому, в знак преклонения перед Сином Мак Дермотом, борцом за независимость Ирландии (в центре Дублина есть улица, названная его именем).

4. Можно даже взглянуть на выражение лица, с которым он одалживал деньги: как-то его спросили, о чем он думал, когда позировал Константину Каррану для одной из лучших своих фотографий, сделанной, кстати, в том же 1904 году. «Я гадал, одолжит ли он мне пять шиллингов», — был ответ.

5. Вильям Оккам (ок. 1300—1349) — английский философ-схоласт. Оккамская бритва — философский принцип, согласно которому лучшим является самое простое объяснение феномена с использованием наименьшего количества допущений.

6. Джорж Рассел (1867—1935) — ирландский писатель.

7. В «Улиссе» эта комната названа «yogibogeybox» (звучит, как детская считалка: йоуги/боуги/бокс): yogi — «йога», bogey — «нечистая сила», но еще это слово значит «сопли», box — «хибара», «конура» (здесь). Эта приборматывающая интонация очень характерна для Джойса, он как бы подкидывает каждое слово, пробует его на вес.

8. Дэниэл O’Коннелл (1775—1847) — казненный лидер либерального крыла ирландского национального движения. Кажется, история ни одной страны мира не знает такого количества казненных политиков, как история Ирландии (ну разве что Россия). Национальный музей Ирландии больше похож на экспозицию, посвященную истории экзекуций.

9. Первое, что сделал Джойс, получив денежную помощь от меценатки Харриет Вивер, это заказал портрет отца, с которым у него были противоречивые, запутанные отношения: не случайно тема отца-сына является одной из центральных в его творчестве. Ричард Эллманн, лучший биограф Джойса, назвал Джека Джойса «одним из самых одаренных грешников Ирландии».

10. Произведения Джойса имели сложную судьбу не только в Ирландии. После публикации глав «Улисса» в Лондоне в 1919 году рукописи Джойса, посланные в Америку для Little Review, были изъяты почтовым ведомством и сожжены. В 1921 году состоялся суд, и трое судей рассматривали вопрос о том, чем считать «Улисса» — порнографией или художественным произведением. Роман был разрешен к изданию. Однако и после этого большая часть тиража, напечатанного во Франции, в Дижоне, была уничтожена. В Америке роман был окончательно разрешен к изданию в 1932 году, а в Британии — в 1936-м.

11. «Поминки по Финнегану» — запись одной ночи, в течение которой мысль спящего героя по имени Earwicker пробуждается и затуманивается сном. Джойс потратил на этот роман, который считал трудом всей жизни, 17 лет. Друзья уговаривали его бросить эту идею, но он все-таки дописал роман до конца, опубликовав его за два года до смерти, в 1939 году. В Ирландии я встречала людей, которые уверяли меня, что прочитали «Поминки по Финнегану» до конца — и им понравилось. Трудно себе представить, как можно прочитать 700 страниц текста, написанного каламбурами, напоминающими язык Хлебникова («Крылышкуя золотописьмом прозрачных жил...» и т.д.), только сложнее, да еще к тому же с зашифрованным культурным подтекстом.

12. Познакомившись с Норой, Джойс сразу назначил ей свидание. Она согласилась, но не пришла, тогда Джойс договорился с ней опять, и на второй раз, 16 июня, свидание состоялось.

13. Станислаус иногда писал своему племяннику о Джойсе, все его письма у Кена сохранились, но, по его словам, они написаны, как статьи из краткого энциклопедического словаря, — в расчете на человека, который не имеет никакого представления о предмете.

14. Франсис Шихи-Скеффингтон, к которому Джойс обратился за денежной помощью, чтобы бежать с Норой Барникл из Дублина в Париж, отказал в просьбе. В письме от 6 октября 1904 года он предостерегает Джойса от этого шага на том основании, что материальное благополучие его «компаньонки» еще более сомнительно, чем самого Джойса. Кроме того, будучи страстным поклонником феминизма, он считал себя знатоком женской психологии.

15. Джойс и Нора Барникл стали жить вместе с 1904 года, но поженились только в 1931 году, когда даже их сын уже был женат.

16. «Офирское путешествие» — стихотворение Джоржа Мередита (1828—1847), написанное по случаю путешествия принца и принцессы Уэльских по Британской империи в 1901 году. По петляющей ассоциации, Джойс связывает верноподданнический жест поэта с гомосексуальным темпераментом, развитию которого способствует общеобразовательная система Англии.

17. Старая британская монета, равная 5 шиллингам.

18. Джон Фрэнсис Бирн — лучший друг Джойса по Университетскому колледжу (The University college).