Р. Киреев. «Джойс. Герои и прототипы»

В книге рекордов Гиннесса, которая охватывает, кажется, всё на свете, есть, тем не менее, один существенный пробел: не указан день, ставший самым длинным днём в истории человечества. Описание этого дня занимает около тысячи страниц, причём сделано оно одним человеком, по собственному его признанию, за двадцать тысяч часов.

Дублин. Одна из центральных улиц города.Совершил это ирландец Джеймс Джойс, личность легендарная. Легенды о нём начали слагаться ещё при жизни. Многие из них он знал.

«Моя родня в Дублине считает, что я нажился в Швейцарии во время войны, так как шпионил в пользу одной или даже обеих воюющих сторон», — бесстрастно сообщает писатель одной своей поклоннице.

Почему в Дублине? А потому что Джойс в Дублине родился и всю жизнь писал об этом городе, который покинул ещё в молодые годы. Что же касается, к примеру, жителей Триеста, где он прожил несколько лет, то они, беззлобно отмечает Джойс, «распространили прочно укоренившийся теперь слух о том, что я наркоман».

И ещё: «Один ливерпулец рассказывал мне, что слышал, будто я стал владельцем нескольких кинотеатров в Швейцарии. В Америке бытуют две версии; в соответствии с одной из них, я представляю собой нечто среднее между далай-ламой и сэром Рабиндранатом Тагором».

Это письмо Джойса датировано 24 июня 1921 года; спустя четыре месяца — 29 октября — он закончит «Улисса», роман, который также мог бы войти в книгу рекордов Гиннесса как самое загадочное, самое тёмное произведение, когда-либо выходящее из-под писательского пера. (Если, правда, не считать его следующей книги — «Поминки по Финнегану».) Дешифровке «Улисса», до сих пор, по сути дела, не законченной, посвящены сотни монографий, причём впервые эту многотрудную работу взвалил на свои плечи некий английский цензор, исчеркавший страницы рукописи синим, красным и зелёным карандашами, бдительно выявляя якобы содержащие военную тайну слова и фразы. Не отсюда ли и молва, что Джойс — шпион и пишет не художественные произведения, а хитроумные донесения?

Хитроумным, как известно, называли и гомеровского Одиссея, он же, согласно латинской традиции, — Улисс. Джойс с детства проявлял к этому персонажу горячий интерес. Именно ему посвящено его школьное сочинение «Мой любимый герой». В своём гигантском романе, действие которого, повторяем, укладывается в один день, писатель воспроизводит, на свой, естественно, манер и в сугубо современных реалиях, практически все приключения античного героя. В «Улиссе» восемнадцать эпизодов, и каждый из них соответствует тому или иному событию гомеровского эпоса.

Соответствуют и герои. Самого Одиссея олицетворяет дублинский рекламный агент Леопольд Блум, Телемаха — Стивен Дедал, а Пенелопа явлена читателю в образе жены Блума — Молли.

Но прототипы джойсовских героев существовали не только в запечатлённом Гомером мифе, но и в реальном мире, том самом, в котором жил автор. Так, на роль Леопольда Блума с наибольшим правом претендует (в числе других) триестский фабрикант Этторе Шмиц, долгое время безуспешно писавший романы под псевдонимом Итало Звево и получивший известность лишь благодаря помощи Джойса, который «по отношению ко мне, — благодарно признавал позже Звево, — сумел повторить чудо воскрешения Лазаря». Мудрено ли, что никому не ведомый предприниматель, в одночасье обретший славу, публично заявлял, что в его литературном опекуне, который, кстати сказать, был младше опекаемого на двадцать лет, «столько великодушия, что оно объясняет неслыханный успех, выпавший ему: ведь каждое его слово... есть выражение того же благородства его души».

Ну ладно, Звево, положим, пристрастен — его Джойс взял за руку и вывел в большую литературу. Но с не меньшим пиететом относились к нему и другие писатели. Тот же, например, Скотт Фицджеральд, вообще-то плевавший на все авторитеты, но почитавший за счастье посидеть в Париже за тем же ресторанным столиком, за которым обедал его ирландский собрат. А Борхес ставит его, почти ослепшего к концу жизни, в один ряд с двумя другими великими слепцами — Гомером и Мильтоном.

Но вернёмся к прототипам. Стивен Дедал перешёл в «Улисса» из первого романа Джойса «Портрет художника в юности», и это не случайно. «В чернильнице у человека есть только один-единственный роман, — говаривал Джойс, — а когда их написано несколько, это всё-таки тот же самый роман, более или менее изменённый». В «Портрете...» Стивен — главный герой, в «Улиссе» он несколько отходит в тень, но сути дела это не меняет: в обоих случаях Джойс описывает самого себя.

Впервые он предпринял эту попытку в огромной, под тысячу страниц, рукописи под названием «Стивен-герой», в 1908 году брошенной автором в огонь. Но Стивен уцелел. Его жизнеописание начинается в «Портрете...» с детских лет.

Джойс, как и его герой, провёл их в иезуитских учебных заведениях, куда его отправил вечно нуждавшийся отец-выпивоха, семью которого постоянно выставляли на улицу, поскольку не платил за квартиру. Сыновья торжественно несли по узким дублинским улочкам портреты своих высокородных предков... В романе об этом не упоминается, но там есть многое другое, в том числе — ничем на первый взгляд не примечательная фраза: «Непонятные слова он повторял про себя снова и снова, пока не заучивал их наизусть».

Эта страсть к заучиванию слов сохранилась у Джойса на всю жизнь и сделала из него полиглота. Полторы дюжины языков знал, в том числе русский. Особенно высоко ценил он Лермонтова. «Единственная книга из мне известных, которая похожа на мою, — это «Герой нашего времени». Правда, мой роман гораздо длиннее».

И добавляет: «Эта книга сильно подействовала на меня».

Но если героя Лермонтова, а косвенно и самого автора, упрекали за безнравственность — всего лишь упрекали, — то Джойс, который пошёл гораздо дальше своего учителя, неоднократно подвергался судебным преследованиям. В 1910 году, сразу после выхода в свет летних номеров «Литл ревю», в которых печатались главы «Улисса», нью-йоркское общество охраны нравственности подало в суд на автора и издателя, и публикация романа была приостановлена.

Явилось ли это такой уж неожиданностью для романиста? Вряд ли. «Я пришёл к заключению, — признавался он своему лондонскому издателю Гранту Ричардсу, — что не могу писать, не оскорбляя публики».

В чём же конкретно выражалось это оскорбление? В чрезмерной откровенности некоторых сцен? Да. В ненормативной лексике? Да. А может быть, ещё и в том, что Джойс покусился на святая святых, на образ, который в течение многих столетий был олицетворением чистоты и женской верности?

Мы говорим о Пенелопе, которую, напомним, представляет в «Улиссе» Молли Блум. Вот уж кого не назовёшь верной женой, так это её. Совершая свою укладывающуюся в один день одиссею по дублинским улицам, её муж постоянно возвращается мыслями к многочисленным изменам супруги. (Другое дело, насколько они реальны.) Он даже составляет, правда, не на бумаге, а в воображении, список её любовников — знаменитый список Блума. Предшествует же ему размышление героя о том, что каждый мужчина в момент близости с женщиной самонадеянно полагает, что он был «первым, тогда как он всего лишь последний член в ряду предшествующих».

Список насчитывает около трёх десятков персон. Среди них — профессор и чистильщик сапог, лорд-мэр и нищий итальянец-шарманщик, духовное лицо (даже два), коннозаводчик «и так далее, до непоследнего члена». (Обратите внимание на это саркастическое «непоследнего»!)

Тут, однако, есть тонкость. Да, Пенелопа — классическая Пенелопа — действительно долго и самоотверженно ждала своего Одиссея — классического Одиссея, да, она не подпустила к себе ни одного из осаждавших её женихов, но в конце-то концов всё же стала женой другого. Стала! Правда, у Гомера есть лишь лёгкий намёк на это в 23-й песни, когда вернувшийся домой Одиссей загадочно предвещает своей «благонравной супруге»:

О, Пенелопа, ещё не конец испытаниям нашим...

Что означают эти тёмные слова? Они означают, что, согласно греческому мифу, некто Телегон, внебрачный, как сказали бы мы теперь, сын Одиссея, нечаянно убивает отца и становится мужем Пенелопы. Джойс, разумеется, знал это и со свойственной ему подозрительностью рассудил, что коль скоро сама Пенелопа не сумела-таки сохранить верность мужу, то что же о других говорить!

«А не выйти ли в тёмный вечер на набережную, — проносится в голове Молли Блум, — да подцепить матроса, сошедшего с корабля, изголодавшегося по этому делу».

Грубо? Грубо. Предвзято? Наверное, предвзято, и Джойс отлично понимает это. «Временами дух, который движет моим пером, кажется мне самому откровенно злонамеренным», — писал он брату Станиславу.

Дж.Джойс и его издатель Сильвия Бич.Но мы уже говорили, что джойсовские герои навеяны не только гомеровским эпосом. Они ещё имеют прототипов в реальности. Кто же в таком случае та, с кого автор «Улисса» списывал любвеобильную Молли Блум? Ту самую Молли Блум, у которой, если верить её мужу, целая вереница любовников, но ей этого мало, и она мечтает о мельком увиденном парне «с красивыми глазами», по виду разбойнике: «Если б он на меня набросился в темноте да оседлал бы у стенки без дальних слов».

Итак, кто прототип одного из самых колоритных и по-своему обаятельных созданий Джеймса Джойса? У специалистов на этот счёт нет разногласий: его, Джеймса Джойса, собственная жена. Он воспроизвёл в романе не только её интонацию, не только её, подчас дословные, выражения, не только реальные события их совместной жизни, но сам дух этой женщины. Её пряное очарование.

Звали её Норой Бернакл. Ей было восемнадцать, когда она, горничная одного из дублинских отелей, познакомилась с безвестным и крайне бедствующим литератором, зарабатывающим на пропитание уроками в частной школе. И года не минуло, как он похоронил мать, с отцом же пребывал в таких отношениях, что вынужден был уйти из дома. Его приютил в приспособленной под жильё сторожевой башне один из друзей, выведенный в «Улиссе» под именем Бык Маллиган.

Довольно быстро, особенно по тем пуританским временам, они становятся мужем и женой. «Первый поцелуй всё решает. Роковой миг... Помнится до смертного часа». Нора согласна с этим, но тем не менее осторожно заговаривает об официальном, то есть церковном браке. У Джеймса, человека вспыльчивого да ещё далеко не всегда трезвого (именно в то лето 1904 года его обнаруживают вусмерть пьяного за кулисами Национального театра), — у Джеймса всякий намёк на поход в церковь с целью обвенчаться вызывает ярость. Молодые ссорятся, он хлопает дверью и уходит, а на следующее утро пишет покаянное письмо, в котором пытается объяснить — и оправдать — своё поведение:

«Мой ум отвергает всё существующее социальное устройство и христианство; мне в равной степени претят моя семья, принятые добродетели, социальная иерархия и религиозные доктрины. Как, посуди сама, могу я любить свою семью, заурядные мещанские устои которой были подорваны пагубными привычками транжиры-отца, мною унаследованными».

Джойс, как видим, самокритичен. «По иерархическим меркам я всего лишь бездельник, — пишет он Норе. — Я уже трижды принимался за медицину, пытался заниматься правом, музыкой. (У Джеймса, как и отца, был хороший тенор. — Р.К.) Неделю назад я подался было в бродячие актёры, но мне не хватило решимости осуществить свой план прежде всего потому, что ты удерживала меня».

Словом, ни в Дублине, ни вообще в Ирландии ему места нет — или, правильней сказать, он такового неДжеймс Джойс. Рисунок Огастеса Джона. находит, — и в том же 1904 году Джойс с Норой уезжают на материк, в Австрию. Здесь всё-таки они совершают брачный обряд, но для него это — чистая формальность. «Зачем, спрашивается, было вести Нору к священнику или адвокату и заставлять её во всеуслышанье клясться в верности мне на всю жизнь?»

Ответ находим в другом его письме, написанном несколько месяцев спустя: «Я делаю всё, что в моих силах, чтоб не причинить горя тем немногим, к кому я испытываю тёплые чувства».

Ключевые слова в данном пассаже — это слова «всё, что в моих силах». А в его силах было, увы, далеко не всё. «Я молод, ещё очень молод, и, может статься, моя экзальтированность вызовет у Вас улыбку», — трепетно написал когда-то он, начинающий литератор, патриарху европейского театра Генрику Ибсену, которого боготворил. Молодость прошла, умер Ибсен, Джеймс сам стал знаменитостью, но импульсивность осталась прежней. Этот близорукий ирландец, у которого достало духу заявить: «Из всего, что со мной произошло в жизни, наименьшее значение имела потеря зрения», — так вот, этот слепнущий бунтарь всегда был натурой увлекающейся, и не только в искусстве или политике, но и в отношениях с прекрасным полом. Он почувствовал это рано, ещё, по существу, мальчишкой, когда однажды увидел у моря девушку.

«Казалось, какая-то волшебная сила превратила её в существо, подобное невиданной прекрасной морской птице». Такой запечатлевает её «Портрет художника в юности». И — там же: «Её длинные, стройные, обнажённые ноги, точёные, словно ноги цапли, — белее белого, только прилипшая к ним изумрудная полоска водорослей метила их как знак».

Спустя два десятилетия, когда уже подходила к концу работа над «Улиссом», он поздним прохладным декабрьским утром увидел на фоне разукрашенной к рождеству магазинной витрины женщину, в которой, к своему восторженному изумлению, признал, быть может, сослепу, ту дублинскую русалку. Они познакомились. (Джойс обожал завязывать уличные знакомства, за что его в молодости, случалось, поколачивали.) Женщину звали Мартой Флейшман, она, как выяснилось, сроду не бывала в Ирландии, но какое значение имели эти скучные частности! Пошли записки и письма, начались встречи — одним словом, завязался роман, и это, надо признать, был далеко не первый роман за время его долгой жизни с Норой. Несколькими годами раньше, когда «Улисс» ещё начат не был и он, живя в Триесте, преподавал английский язык, объектом внезапно захлестнувшей его страсти стала молоденькая Амалия Поппер, дочь местного богатея.

«Бледное лицо в ореоле пахучих мехов. Движения её застенчивы и нервны». Так начинается одно из самых поэтических творений Джеймса, в котором как раз отражено это его увлечение. Ответила ему взаимностью Амалия Поппер или нет, сказать трудно (если верить тексту — ответила, но не будем забывать, каким вдохновенным фантазёром был создатель «Улисса»), во всяком случае, её имя на этой дюжине страниц не возникает ни разу. Зато... Зато появляется другое имя.

Правда, не сразу. Уже ближе к концу. «Перестань, Джеймси! — с укором обращается к себе автор. — Не ты ли, бродя по ночным дублинским улицам, страстно шептал другое имя?»

А несколькими фрагментами ниже (это воздушное стихотворение в прозе состоит из фрагментов, отделённых друг от друга когда большими, когда маленькими пробелами) имя это названо прямо: Нора. Оно следует сразу за возгласом «Я погиб» и воспринимается как крик отчаянья, как просьба о помощи. Нора... Его Нора!

Красноречиво название этого крохотного, особенно по сравнению с махиной «Улисса», шедевра: «Джакомо Джойс». С одной стороны, это переделанное на итальянский манер его собственное имя, а с другой — недвусмысленная отсылка к величайшему из когда-либо живших на земле соблазнителей Джакомо Казанове. Стало быть, Джойс не просто сравнивает себя со знаменитым венецианцем, но и в какой-то мере уподобляет себя ему, пусть и не без иронического преувеличения, по части которого он был, вообще-то говоря, мастером выдающимся. Любил, очень любил красное словцо... Это ведь он сказанул однажды, что-де «Христос был холостяком и никогда не жил с женщиной, а это едва ли не самое трудное в жизни».

В «Джакомо Джойсе» есть несколько эротических и притом довольно смелых сцен — вплоть до описания сорочки, что «скользит по изящным из гладкого, отшлифованного серебра ягодицам», из чего, впрочем, вовсе не следует, что всё это и впрямь имело место. У Джойса граница между вымыслом и действительностью довольно условна, подчас он искренне считал себя Казановой — не отсюда ли и накатывающее время от времени чувство вины перед женой?

«Я хотел бы, чтобы ты хлестала меня плетью, — писал он Норе. — Хотел бы, чтобы твои глаза сверкали от ярости».

Некоторые исследователи склонны усматривать в подобных пассажах — а их в письмах Джойса к жене немало — мазохистский комплекс, но если даже это и так, чувство вины данным обстоятельством не снимается. Скорей, наоборот...

А раз есть чувство вины, то есть пусть и бессознательное, но оттого ещё более сильное и ещё более навязчивое желание оправдать себя в собственных глазах. Один же из самых действенных способов оправдаться перед собой — это, как известно, обвинить другого в собственных грехах. Что Джеймс Джойс и делает с присущей ему изобретательностью на всём, по существу, пространстве «Улисса».

Не здесь ли и кроется секрет знаменитого любовного «списка Блума»? Дотошные исследователи романа полагают, что из всех перечисленных в нём мужчин, подчас безымянных, Молли на самом деле была близка лишь с одним из них. Ну от силы с двумя. А что же остальные? Остальные — плод не знающей удержу фантазии героя. А следовательно, и автора.

«Цинично и терпеливо позволял он своему разнузданному воображению в тайном сладострастии осквернять постыдными подробностями любой образ». Это — «Портрет художника в юности», но и в зрелом возрасте воображение художника не утратило своей неистовой силы — его последний роман «Поминки по Финнегану», до сих пор приводящий в оторопь даже искушённого читателя, — лучшее тому подтверждение.

Ревность, однако, терзала не только Леопольда Блума, но и его создателя, щедро поделившегося со своими героями многими собственными чертами. Джеймс ревновал Нору, и ревновал жестоко. «Некоторые, те, кто знает, что мы много времени проводим вместе, часто говорят мне про тебя гадости, — писал он ей, когда всё у них только начиналось. — Я слушаю их спокойно, не опускаясь до того, чтобы отвечать им, но от каждого их слова сердце моё трепещет, как птица в грозу».

И всё-таки: были или не были у него реальные соперники? В известном плане — были. Так, в Триесте Норе настойчиво оказывал знаки внимания развязный красавчик Роберто Прециозо, над которым она откровенно смеялась. Серьёзней обстояли дела с дублинским приятелем Джойса Винцентом Косгрейвом, изо всех сил добивавшимся благосклонности Норы как раз в то время, когда она сблизилась с Джеймсом, и впоследствии оболгавшим её. Джойс «отомстил» ему в «Улиссе», как, впрочем, и Роберто Прециозо. Да, он действительно не опускался до того, чтобы отвечать своим обидчикам в реальной жизни, но «ответил» в книге, а это, надо признать, ответ куда более сильный. Не зря некоторые прототипы романа изо всех сил открещивались от этой сомнительной чести.

Но Джойс со своей болезненной фантазией ревновал не только к живым — Джойс ревновал и к мёртвым. Именно так — «Мёртвые» — называется заключительный и, пожалуй, самый сильный рассказ «Дублинцев», книги, которой дебютировал будущий реформатор прозы. Правда, в качестве мертвецов — духовных мертвецов — здесь выступают здравствующие и весьма благополучные леди и джентльмены: язвительному описанию их унылой вечеринки посвящена большая часть рассказа, и лишь в самом конце его появляется истинно живой человек, давно уже находящийся в могиле. Герой (его зовут Гэбриел, он писатель) спрашивает у жены, которая вспоминает об усопшем с нежной грустью, отчего этот юноша умер таким молодым, и слышит в ответ: «Я думаю, что он умер из-за меня».

Ничего себе признаньице! «Смутный страх охватил Гэбриела при этом ответе, словно в тот самый час, когда он думал восторжествовать, против него встало какое-то неосязаемое мстительное существо, в своём смутном мире черпавшее силы для борьбы с ним».

Героиня не преувеличивает: юноша действительно умер из-за неё. Больной чахоткой, с температурой, в ночь перед её отъездом он с трудом притащился в дождь под её окошко и швырнул в стекло лёгким камушком. «Я сбежала вниз, как была, в одном платье, и выбежала в сад через чёрный ход, и там, в конце сада, стоял он и весь дрожал».

Девушка умоляет несчастного уйти домой: дескать, «он умрёт, если будет стоять тут под дождём», но влюблённый непоколебим. Умрёт? Ну и пусть, без неё он не хочет жить.

Это не пустые слова: ровно через неделю после её отъезда бедняга умирает...

Рассказ писался, когда Джойс уже жил с Норой — она-то и поведала ему эту историю. И даже назвала имя мальчика, который умер из-за неё: Сонни Бодкин.

К нему-то больше всего и ревновал Джойс. Сонни... О, Сонни! На фоне его «какую жалкую роль в её жизни играл он сам, её муж!»

Это слова из рассказа, Джойс произносит их как бы про себя, не обращается непосредственно к жене, но мысль о том, чтобы не расставаться с ней ни на мгновенье, слиться с ней, срастись, прямо выражена в одном из писем к Норе: «О, если б я мог угнездиться в твоей утробе, как дитя, рождённое из твоей плоти и крови!»

Кому ещё могло прийти в голову подобное? Другая бы растерялась, испугалась, но реакция Норы на всё, что выделывал (или говаривал, или писал) её супруг, исчерпывается, пожалуй, одной-единственной фразой: «Не знаю, гений у меня муж или нет, но в чём я точно убеждена, это в том, что такого, как он,Посмертная маска Джеймса Джойса больше нету на белом свете».

Последний, восемнадцатый, эпизод «Улисса» — это эпизод Пенелопы. Характеризуя его, Джойс писал: «Он начинается и кончается женским словом «да»».

Вот он, Джеймс Джойс! Даже междометия делятся у него по половому признаку...

Между первым и последним «да» в мозгу героини проносится много разного (весь эпизод представляет собой — впервые в мировой литературе — сплошной поток сознания), в том числе мелькает и сумбурно, не очень внятно выраженная уверенность, что её избранник «напишет обо мне» и «станет знаменитым».

Он написал о ней. И он стал знаменитым. Как и дата, когда происходит действие романа: 16 июня 1904 года. В этот ничем больше не примечательный день горничная дублинского отеля и 22-летний бомж (создатель напичканного жаргонизмами «Улисса» не оскорбился бы этим словом) впервые познали друг друга.

Джойс этот день обессмертил.