Гегель и Ницше о судьбе Сократа

Жалкими и неуклюжими выглядят попытки Гегеля диалектически оправдать Сократа. Сократ-де высказал новый принцип духа, вступивший в противоречие с прежней его формой, и его новшество было сначала наказано, а затем принято. В чем же новизна этого принципа? «Своим выступлением в греческом мире Сократ пришел в столкновение с субстанциальным духом и существующим умонастроением афинского народа, и потому должна была иметь место получившаяся реакция, ибо принцип греческого мира еще не мог перенести принципа субъективной рефлексии. Афинский народ, следовательно, не только имел право, но был даже обязан реагировать на него согласно законам, ибо он рассматривал этот принцип как преступление...». Это столкновение двух принципов неизбежно, по Гегелю, должно было завершиться трагедией. «В подлинно трагическом... два противоположных права выступают друг против друга, и одно разбивается о другое; таким образом оба терпят урон, оба также правы друг против друга; и дело не обстоит так, что будто бы лишь одно есть право, а другое есть не-право».

В общем, и Сократ прав, и судьи правы; но в таком случае должен быть кто-то «третий», берущий на себя груз неправоты. Что касается сути трагического, то спорить не станем, хотя все-таки истина, правда и правота не делятся. Или прав кто-то один, или правосудие — игрушка в руках произвола.

Дело в том, что, оставаясь в рамках диалектики, в рамкайс конфликта «Сократ — афинский народ», и даже в рамках коллизии «субстанциальный дух народа — дух индивида», данную трагедию не понять, ибо все эти противоположности сталкиваются в рамках и пределах бытия, а в трагедиях всегда речь идет о другом: «Быть или не быть», т. е. о смертельной схватке бытия и ничто; но правда, право присущи только бытию и утвердить оно их может лишь на могиле ничто.

В случае с Сократом прав именно афинский народ. И прав он не в отрицании принципа субъективной рефлексии, якобы принесенного Сократом, а в отрицании притязаний ничто, смерти стать выше жизни.

Не Сократ принес в греческий мир принцип субъективной рефлексии; его принесли софисты задолго до Сократа, сделав его повседневной разменной монетой общения и жизни. Переварить этот принцип для афинян было несложно, ибо они сами были прирожденными индивидуалистами и рефлектирующими субъективистами. Но этот субъективный дух регулировался у них объективным духом нравственности, религии, разума, права, государства, искусства, а в крайних случаях — войной.

Сократ принес новый принцип; но это был не принцип субъективности, а принцип нигилизма и ничто, противоречащий бытию как жизненному закону древних греков и человечества вообще. А с помощью диалектики он пытался утвердить ничто как сущностную часть самого бытия. Если субъективность противоречила жизненному укладу древних греков, но не угрожала его основаниям, то ничто подрывало само его бытие, высасывало все его соки и силы. И бой был неизбежен.

Гегель полагал, что право бытие, но право и ничто, а поскольку они не могут заключить «договор» о своем единстве в становлении, то происходит трагедия, в которой конфликтующие стороны терпят взаимный урон. Древнегреческое правосудие осудило Сократа за опасность его принципа, но затем народ принял этот принцип субъективности и погиб.

Такой сценарий и исход конфликта возможен лишь между противоположностями внутри бытия, а не между бытием и небытием. Реально победило именно ничто, торжествуя над погибающими противоположностями бытия — Сократом и афинским народом. И трагедия здесь в том, что свою правоту бытие пыталось отстоять и утвердить не оружием истины и вечности, а диалектикой — оружием своего врага. А диалектика оказалась троянским конем ничто, которого привёл им сократовский демон. Сократ оказался одним из первых европейских интеллигентов, принесших вместе с собой бытие, разум, жизнь, смысл на плаху ничто.

Именно диалектика привела к катастрофе своего первенца и любимца, ибо посредством нее Сократ утверждал и прославлял не ценности жизни, а смерть и ничто. Диалектика превратила жизнь-самоцель в средство умирания. В самых важных вопросах диалектика всегда вставала на защиту интересов ничто (бессознательности, иррациональности, порока, гибели), ибо сама ее сущность предопределена его отрицательной агрессией против бытия.

Собственно, не столько древние афиняне осудили на казнь Сократа, сколько они сами вместе с Сократом были осуждены диалектикой на исчезновение во мраке ничто. Так происходит со всеми общественными организмами, допустившими диалектику в качестве мировоззренческой методологии и не понимающими подлинных интересов ее соавтора — демонов ничто. Расцвет диалектики в Германии начала XIX века завершился катастрофой двух мировых войн. Расцвет диалектики в СССР завершился его реальным и моральным обвалом. Кто следующий?

Поэтому познание сути диалектики, ее подлинных целей — главная философская задача нашего времени, логический императив самосохранения человека. «Познай диалектику и ты познаешь основную опасность, угрожающую тебе со всех сторон!».

Гораздо глубже распознал бытийную миссию Сократа Ф. Ницше, одна из жертв ничто, успевшая бросить в лицо своим палачам из ничто непонятую ими спасительную формулу-талисман для будущих жертв. «Что знаете вы о том, как сумасшедший любит разум..!»

В творчестве Ницше предстал «Сократ, узнанный впервые как орудие греческого разложения, как типичный decadent. «Разумность против инстинкта». «Разумность любой ценой, как опасность, подрывающая жизнь сила!».

Но Ницше здесь не вполне точен. Сократ не был чистым рационалистом, истовым поклонником и сторонником разума за счет жизни. Он открыто заявил, что философски разумная, осмысленная жизнь возможна лишь как умирание и приготовление к смерти, которая, по сути, есть выздоровление от скверной болезни под названием «жизнь». Но и разум, сам божественный разум, он препоручает даже не диалектике в бытии, а заботам ничто в Аиде. Счастлив, по Сократу, «человек, который на самом деле любит разум и проникся уверенностью, что нигде не приобщится к нему полностью, кроме как в Аиде». Не жизнь Сократ поработил разумностью, а жизнь и разум он подарил ничто и смерти в Аиде. Вот манифест этого высочайшего дара мудреца!

1. Несравненную радость будет испытывать человек после смерти, попав в Аид, «ибо он будет совершенно уверен, что нигде в ином мире не приобщится к разуму во всей его чистоте». Смерть содержит в себе самый совершенный и чистый разум, с которым человек уже никогда не сможет разлучиться.

2. Смерть лучше, интересней, содержательней, чище, богаче опыта жизни, ибо сколько сверхопытных мужей склонили перед нею выю и предали себя ее попечению. Сократ с любопытством ожидает приобщения к этому неведомому ему опыту смерти.

3. Смерть всех мудрее, ибо она хранит в себе знания всех ушедших под ее покровы мудрецов, и Сократ сгорает от нетерпения встретиться с ними.

4. Смерть милосерднее всех, ибо она безоговорочно и безусловно прекращает все телесные и душевные страдания людей, оберегает от ударов судьбы, защищает от общественных, семейных и личных невзгод. Поэтому Сократ с благоговением ждет смерти как акта высшего милосердия.

5. Смерть справедливее всех, ибо она неподкупна и независима от человеческих воздействий и судит всех по их подлинной ценности на весах истины. Поэтому Сократ мечтает быть осужденным именно смертью, полагая, что именно в ней он встретит подлинную справедливость и правосудие.

6. В смерти есть высшая истина, какая только может быть доступной человеку; она очищает нас от безрассудств тела и страстей души, делая нас настолько чистыми сущностями, что мы можем без помех слиться с материей истины. Поэтому смерть для Сократа — наикратчайший и правильный путь к истине, путь, на который нас выводит в жизни диалектика.

7. Мертвые непосредственно общаются с богами, которые всегда к ним благосклонны, ибо они — часть божественного достояния. Несмотря на горести прежней жизни, мертвые всегда относятся друг к другу хорошо и благочинно, ибо теперь им не из-за чего конфликтовать; остались лишь блаженное дружелюбие и благорасположение. Сократ, естественно, стремится побыстрее присоединиться к блаженному большинству.

8. Наконец, смерть настолько увлекательней любого земного приключения, что, узнав о ней, у человека пропадает всякое желание путешествовать в этом мире. Не случайно смерть стала той целью и гаванью, куда устремляется корабль бытия, жизни и каждого человека.

Ну, как после таких рассуждений не возлюбить смерть? Как вообще после таких знаний о смерти не стыдно просто жить? Так что Ницше совершенно не прав, полагая, что Сократ пожертвовал жизнью ради разума. Нет, жизнь и разум он посредством акушерской диалектики передал демону ничто.

Хотя у Ницше есть догадка о подлинном преступлении Сократа. В своей этике жестокости Ницше выделяет три ступени развития этой его любимой ценности. Вначале богу приносят в жертву самых ценных и любимых людей — детей-первенцев; затем в жертву богу приносятся самые ценные силы жизни — ее инстинкты. И наконец, люди жертвуют Богом ради ничто. «Пожертвовать Богом за Ничто — эта парадоксальная мистерия последней жестокости сохранилась для подрастающего в настоящее время поколения: мы все уже знаем кое-что об этом». Сократ был нераспознанным предтечей этой высшей ступени жестокости, на которую можно было взобраться с помощью его ложновопросной и истинно безответной и безответственной диалектики.

Но Ницше, как всегда, не высказывает свою мысль до конца, вернее, не соединяет ее с началом, т. е. сам руководствуется инстинктом не жизни, а смерти. («По словам Алкмеона, люди погибают потому, что не могут соединить начало с концом...»). Осталась еще конечная четвертая ступень жестокости, возвращающая нас к началу мира. Остается принести в жертву Богу само ничто, распять его на кресте разума, дабы оно воскресло и воссияло бытием, жизнью без жестокости. Нужно саму жестокость принести в жертву самой себе. Но этот план коренится уже в замыслах Творца, который будет исправлять, исцелять земную жизнь. (Естественно, не по диалектике, а по закону Святой Троицы.)

Ф. Ницше очень точно распознал разрушительный смысл диалектики: «Я считаю диалектику симптомом декаданса; например, в самом знаменитом случае: в случае Сократа».

Для Ницше Сократ — это старый плебей, увидевший деградацию афинской аристократии в ее зародыше. И он вонзился в их исчезающее благородство клыками своей двузубой диалектики. Диалектическая ирония Сократа как бы говорила: «Не притворяйтесь здесь передо мной! Мы все здесь равны в своей порочности и ничтожности!». Равны рабы и аристократы, ибо как нет раба без аристократа, так и аристократа мет без раба. Мы связаны единой цепью скрытой порочности. Все мы братья по греху, лицемерию, лживости, по ненависти к свободному уму. Именно диалектика сделала подобные рассуждения не только возможными, но она и узаконила их. Диалектика требует единства противоположностей. Противоположность аристократов и рабов все видели и знали, а вот их скрытое единство вывел наружу с помощью диалектики лишь Сократ.

С помощью диалектики Сократ разоблачал, прежде всего, умственную нищету аристократов, иронично и хитроумно издеваясь над ними. Например, говоря благородному «Ты мудрец», и если тот не возражал, Сократ затем требовал от него доказательств своей мудрости. Мнимый мудрец, начиная доказывать, запутывался в аргументах и в итоге оказывался хуже невежды. Аристократы забыли о том, что нельзя доказать недоказуемое, ибо их мудрость, мужество уже были удостоверены созданием афинского государства, законов, победами в войнах. Нельзя дока-зывать правомерность жизни, ее ценностей перед лицом демона диалектики и ничто, не сознавая того, что они в их системе координат уже заранее осуждены. На подобные вопросы Сократа нужно было отвечать так, как отвечала его жена, Ксантиппа, или же потребовать от вопрошателя доказательства того, что вопросно-ответная диалектика ведет к истине. Ведь доказательство невиновности, следуя диалектике, автоматически становится доказательством виновности, ибо так требует принцип единства противоположностей.

Если упростить процедуры акушерской диалектики, то ее можно представить в следующем виде. Человеку говорят, что он глупец, требуя в то же время доказать обратное; причем, весь груз доказательств возлагают на подозреваемого и обвиняемого. Ясно, что обвинитель в таких случаях всегда одолеет обвиняемого. Сократ смеялся прямо в лицо жертвам своей акушерской диалектики, требуя от них невозможных доказательств: «А не то смотрите — я увлекусь и введу в обман разом и себя самого, и вас, а потом исчезну, точно пчела, оставившая в ранке жало». Очень хорошее сравнение, разоблачающее подлинный смысл диалектики. Ужалить и улететь, скрыться под формой следующего вопроса!

Выродившиеся афинские аристократы, мечтая о тирании, не заметили того, что они сами стали хуже «рабов по природе» (Аристотель), т. е. интеллектуальными иждивенцами. Если «рабы по природе» могли воспринимать мысли других людей, но не могли иметь собственных, то эти выродившиеся господа были неспособны и на это, глотая собственные фекалии, которые Сократ бросал им лопатами в лицо, проводя свои вечера иронии и диалектики.

В конце концов, они поняли смысл иронии и диалектических издевательств Сократа и приняли меры: они вынудили Сократа доказывать свою невиновность с помощью своей же диалектики. Увы! Доказательство не состоялось, демон сбежал, а речи Сократа в суде уже мало напоминали собой диалектические рассуждения. Например, в ответ на обвинение в развращении молодежи Сократ довольно беспомощно говорит своим обвинителям: а сами вы никого не развращали?

Хотя ради истины нужно сказать, что доказательство виновности Сократа стало фактически доказательством виновности диалектики и ее соавтора — демона. Но последний с судебного процесса скрылся, верно полагая, что здесь его советы, подсказки, пророчества и волшебство не сработают. И Сократ в полной мере испытал на самом себе коварство столь излюбленной им акушерской диалектики: она так и не смогла помочь ему родить спасительную мысль.

Жертвенная участь Сократа превратила диалектику в царицу наук, и даже — философии. Было и немало критиков диалектики; но никто из критиков не обратил серьезного внимания на ее соавтора — демона, участие которого в ее создании предопределило ее разрушительный характер. Не обращают внимания и на то, что одержимый демоном Сократ стал вождем мирового содомизма, который твердо проводит курс на развращение молодого бытия (Каково поклонникам Сократа, мудреца и героя духа, читать о нем в писаниях скандально известного маркиза де Сада, употреблявшего не без оснований слова «содомизм» и «сократизм» как синонимы). С тех пор диалектика стала верным и надежным орудием ничто, посредством которого оно планомерно собирает свой смертельный урожай на нивах бытия. Бытие же, не сознавая действий этого паразита, засевающего его поля плевелами, постоянно поддерживает с ним связь, творя, созидая для него новые генерации жертв.

Определенные личные качества Сократа сделали его фигурой, наиболее подходящей для того, чтобы стать воплощением, живым выражением символа и знака вопроса в его чистом виде, обособленном от возможных ответов. Все это было бы прекрасно и впечатляюще, если бы на пути этого воплощения не состоялась трагедия. И она не могла не состояться.

Сократ стал трагическим воплощением символа вопроса, выразителем трагического содержания вопроса вообще, вопроса как такового, не имеющего ни ответа, ни просвета, ни привета, ни завета. Но вопросов как таковых не бывает, ибо они всегда связаны с ответами, определяются ими. Вопрос зависит от целостной субстанции обсуждаемых предметов, являясь лишь частью их содержания. Жизнь и мысль как целое есть ответ, первичный довопросный ответ всем будущим вопросам, вопрошаниям и вопрошателям. Вопросы же, оторванные от этой целостности жизни и мысли, становятся бродячими, проклятыми сущностями — демонами, страдающими голодом безответности и безответственности. Демон в данном контексте — это и есть вопрос, оторванный от своей почвы и своей плоти. Поэтому для демонов нет и не может быть ответов. Никто не хочет демонам отвечать, и никто не хочет за них отвечать. И тогда они свои безответные вопросы передают выбранным для этого философствующим жертвам, закрывая от их взора наличие абсолютных, безвопросных ценностей жизни и мысли, дискредитируя эти ценности. Для достижения подобных целей они оказывают всяческую помощь в создании наукообразных форм оправдания своего демонического пиратства. Диалектика — одна из форм такой наукообразной дискредитации мысли и жизни как абсолютных ценностей.

Возможны абсолютно-утвердительные суждения-ответы, снимающие всякие вопросы, превращающие вопросы в разновидность ответов. Суждение «Бог есть всё» не допускает вопросов о себе, ибо его «всё» уже ответило на все возможные вопросы еще до их появления. Поэтому Соломон считал людей, сомневающихся в Боге, безумцами. («Рече безумец в сердце своем: «несть Бога» (Пс. 13, 1). Декартовский принцип: «Я мыслю, следовательно, я существую» тоже не допускает относительно себя никаких вопросов, ибо он предшествует вопросно-ответным формам размышлений, являясь абсолютным ответом без вопроса. Вопросов без ответов не бывает, а вот ответы без вопросов есть, как есть и ответы, недостойные вопросов. Вопрос — обособленная и обособившаяся часть целого, не понимающая смысла этого обособления и пытающаяся восстановить порушенную связь с целым посредством диалектики. Целое же всегда является только Ответом, и только Ответом. И мысленным прообразом таких целостностей и ответов, заключающих в себе вопрошающего, вопрос и

Вопрошание, является именно философия или метафизика как главная ее часть. М. Хайдеггер в этой связи выразился — вопреки своей методе — предельно ясно: «Философские понятия, основные понятия метафизики оказались предельными понятиями, всегда заключающими вопрос о целом и одновременно захватывающими вопросом самого вопрошающего».

Нужно высочайшее искусство, умение различать вопросы и ответы, ибо многое, что является ответом, люди склонны воспринимать как вопрос и наоборот. Нужна величайшая осторожность при работе с вопросами, чтобы на помощь не поспешил безработный демон Сократа. Легко весь мир, Творца и все существующее превратить в вопросы, но чтобы найти ответы на подобные безответные вопросы нужен уже иной мир, иные мысли, иная философия.

В любом вопросе скрыта завязка трагедии, которая благодаря человеческой доверчивости и незнанию может стать реальной трагедией народа и всего человечества. Вопрос — самый опасный символ и знак. Сократ стал живым воплощением символа и знака вопроса; теоретическим выражением этого воплощения стала созданная им в соавторстве с демоном диалектика.

Но теперь эти суждения молено конкретизировать. Сократ является живым воплощением не просто символа и знака вопроса, а вопроса без ответа, безответного вопроса. А таковым является лишь один вопрос: «В чем загадка и суть смерти, ничто?». Поэтому в более определенном смысле Сократ есть живое воплощение безответного вопроса, вопроса как символа и знака смерти. Что выражает символ и знак вопроса сам по себе? Ответом служит трагически жертвенная жизнь и гибель Сократа.