Норе Барнакль

2 декабря 1909 года, Фонтени Стрит 44, Дублин

Дорогая, я вынужден просить у тебя прощения за, должно быть, из ряда вон выходящее письмо, которое я написал тебе вчера вечером. Когда я писал его, передо мной лежало твое письмо, и мои глаза неотрывно смотрели — смотрят и поныне — на одно определенное слово. Есть нечто непристойное и распутное в самом виде писем. Они звучат как сам акт — коротко, грубо, неотразимо, дьявольски.

Дорогая, не обижайся из-за написанного мной. Ты благодаришь меня за имя, которое я тебе придумал. Да, любовь моя, это действительно прекрасное имя: «Мой дикий цветок, вьющийся по ограде! Мой темно-синий цветок под дождем!» Видишь, я все еще немного поэт. Я также дарю тебе милую книгу: и это подарок поэта женщине, которую он любит. Но бок о бок и в сердцевине той духовной любви к тебе я испытываю дикое животное вожделение к каждой пяди твоего тела, к каждому укромному и стыдливому уголку его, к каждому запаху и движению. Моя любовь к тебе позволяет мне обращаться с мольбой к духу вечной красоты и нежности, который отражается в твоих глазах, или швырнуть перед собой на мягкий живот, взгромоздиться сверху и отделать, как кабан свинью.

Я научил тебя едва ли не замирать при звуке моего голоса, напевающего или бормочущего твоей душе о страсти, печали и таинственности жизни, и в то же время я научил тебя подавать мне непристойные знаки губами и языком, научил соблазнять меня непристойными прикосновениями и звуками и даже самыми бесстыдными и извращенными позами.

Нора! Моя верная любовь! Моя ясноглазая испорченная школьница, будь хоть стервой, хоть возлюбленной — для меня ты всегда остаешься диким цветком, вьющимся по ограде, моим темно-синим цветком под дождем.

Джим

Перевод Алисы Сафроновой

Моя любовь к тебе позволяет мне молиться духу вечной красоты и нежности, отраженной в твоих глазах, или швырнуть тебя перед собой на твой мягкий живот и отделать тебя сзади, как кабан свинью, упиваясь самим потом и запахом, поднимающимся от твоей задницы, упиваясь формами твоих задранных юбок и белых девичьих панталон, смущением твоих пылающих щек и спутанными волосами. Она позволяет мне рыдать от жалости и любви при виде одного лишь слова, трепетать от любви к тебе, услышав звук одного лишь музыкального аккорда или каданса, или лежать, прижавшись к тебе всем телом, ощущая, как твои пальцы ласкают и щекочут мои яйца или впиваются в мою спину, а твои горячие губы обсасывают мой член, пока моя голова зажата между твоих толстых ляжек, мои руки сжимают округлые подушечки твоей попки, а мой язык ненасытно облизывает твою вонючую красную промежность. Я приучил тебя едва ли не замирать при звуке моего голоса, напевающего или шепчущего твоей душе о страстях, горестях и тайнах жизни, и в то же время я приучил тебя подавать мне непристойные знаки губами и языком, возбуждать меня бесстыдными прикосновениями и звуками и даже совершать при мне самый постыдный и грязный акт человеческого тела. Помнишь тот день, когда ты задрала свои юбки и позволила мне лечь под ними и смотреть, как ты это делаешь? Потом тебе было стыдно даже смотреть мне в глаза.

Ты моя, любимая, моя! Я люблю тебя. Всё, что я писал выше, — лишь момент жестокого безумия. Последняя капля семени не брызнула еще в твою щель, и моя искренняя любовь к тебе, любовь моих строк, любовь моих глаз к твоим странным манящим глазам, бушует над моей душой пряным ветром. Мой член все еще горяч и тверд и содрогается от последнего безумного экстаза, пережитого нами, когда в нежном преклонении пред тобой слабый гимн вырывался из темных уголков моего сердца.

Нора, моя верная, дорогая, сладкоокая, скверная школьница, будь моей шлюхой, будь моей госпожой, всегда (моя маленькая дрочливая госпожа! Моя маленькая ебливая шлюха!) ты будешь моим прекрасным диким цветком, вьющимся по изгороди, моим темно-синим цветком под дождем.

Джим