Мы — пруфроки

Ну что же, я пойду с тобой...

Мы — илоты, пытающиеся обмануться. Всю жизнь — фарс! — шуты, ломающие комедию. Жалкие комедианты...

В дешевых кабаках, в бормочущих притонах,
В ночлежках для ночей бессонных:
Уводят улицы, как скучный спор,
И подведут в упор
К убийственному для тебя вопросу...
Не спрашивай, о чем.
Ну что ж, давай туда войдем.

Герои, идущие в обход; вся жизнь — «преодоление» обстоятельств. Всё в воображении: мы не способны отважиться ни на что: даже на слова.

Герой, однако, стремится обосновать свою внешнюю, пруфроковскую безгласность как возвышенно-ироническое отречение от любви, так что возникает подобие драматического монолога.

Существует огромное количество версий прочтения Пруфрока: смесь скепсиса и веры, трагизма и иронии, издевки и самопародии; есть даже понятие «синдром Пруфрока» — невротический конфликт и его поэтическая инструментовка. Мне же кажется, всё — о нас... Убожество города, бесприютность человека, бессмысленность его жизни — нет, всё это не «реквием умирающей цивилизации» — наша с вами убогая и унылая жизнь...

Даже стремление героя обосновать свою внешнюю, пруфроковскую безгласность как возвышенно-ироническое отречение от любви (по причине сексуальной неполноценности), даже претензия на пафос...

И конечно, будет время
Подумать: «Я посмею? Разве я посмею?».
Время вниз по лестнице скорее
Зашагать и показать, как я лысею...
Разве я посмею
Потревожить мирозданье?
Каждая минута — время
Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья.

Я жизнь свою по чайной ложке отмеряю...

Это сатирическая ода эвримену, каждому, и мне, и тебе, и тебе...

Нет! Я не Гамлет и не мог им стать;
Я из друзей и слуг его...
Благонамеренный, витиеватый,
Напыщенный, немного туповатый,
По временам, пожалуй, смехотворный —
По временам, пожалуй, шут.

Так в чем же наша сила? — В Пруфроках... Пруфроковская культура. В ней мы живем и творим. Что? Величайший пруфроковский реализм сюсюканья и матерщины.

Давайте выйдем вместе — вы и я —
Когда усталая вечерняя заря,
Как под наркозом — пациент, распята в небе.
Мы выйдем вместе (ночью улица пуста),
Заглянем в те места,
Где грязный стол, бессонная постель, —
В грошовый ресторан или в отель.
А улицы запуганы, как спор,
Который приведет в упор
К неразрешимо-трудному вопросу...

Это еще ничего: у Элиота кризис культуры историчен, а вот у Мартена Нильсена нет и этой спасительной нити: он превращен в проблему личной вины.

Возможно, отношение Элиота и Паунда к судьбам общества было бы неприемлемым для Готье и Рембо, но писать после Освенцимов, Аушвицев и ГУЛАГов, поэтизировать в зловещее апокалиптическое время так, как в эпохи Возрождения или Просвещения, или романтизма, или декаданса, — нельзя. Апокалипсис диктовал новые темы и новые средства: темы полых людей и бесплодной земли и средства разорванного сознания.

Задача современной поэтики, скажет Энрайт, не обелять человека, но проникнуть под эту грязную оболочку.

Коллингвуд: «Элиот — пророк, ибо говорит своей эпохе о тех язвах и ужасах, которые тайно разъедают ее».

Уже в поэтическом дебюте — множество находок будущего мэтра: иронически-пародийные цитации и аллюзии, реминисценции из Библии, Данте, Шекспира, Донна, Вебстера, Теннисона, изменение смысла, «в результате чего великолепие заимствованного пассажа оказывается поколебленным и попранным».

Отношение героя к себе во многом определяется отношением других к нему, которое он не просто болезненно воспринимает, но интуитивно предвосхищает. В конце его монолога появляется его собственное признание: «Я старею... я старею...», — словно в самосознание героя проникли чужие мысли о нем. К тому же здесь явная литературная реминисценция — ведь это реплика Фальстафа! Шекспировские слова, оставаясь по содержанию теми же, меняют свой смысл, будучи перенесенными в чужие уста, и звучат как пародия.

Уже в Пруфроке — виртуозность «вечности в мгновении»: передача всего многообразия мира в мимолетности конкретной зарисовки, взаимодействие и взаимопроникновение идей и эпох, полифоничность, поэтика «сцеплений».

Преднамеренно включая в свои произведения строки из многих поэтов минувших веков, Элиот не только удовлетворял свое «чувство традиции», не только укреплял «связь времен», но и осуществлял определенное полифоническое задание, разрабатывал поэтику сцеплений.

Пруфрок — поэтический полигон Элиота, первый прогон идей и поэтических средств, первый эксперимент по реализации его же эстетических принципов, согласно которым «поэтическая оригинальность заключается в особом способе монтажа по виду несвязного и несходного материала, в результате чего возникает новое целое». Уже здесь необычайное ритмическое разнообразие сочетается с редкостной согласованностью ритма со смыслом.

Тематика борьбы плоти и духа, вожделения и усмирения, животности и человечности развита в Суиниадах и Шепотках бессмертия. Мифологические и софокловские мотивы и образы подчеркивают извечность человеческого зла и насилия. Всё высокое здесь снижено, всё классическое окарикатурено, всё трагическое обильно сдобрено иронией.

Обыгрывая многозначность символа «соловей» (в романтической лирике — певец любви; жаргонное его значение — «шлюха»; образ соловья связан и с метаморфозами [поруганной] Филомелы), Элиот заканчивает стихотворение «Суини среди соловьев» реминисценцией из софокловской трагедии:

А за углом поют соловьи
У монастыря Иисусова Сердца,
Поют, как пели в кровавом лесу,
Презревши Агамемноновы стоны,
Пели, роняя жидкий помет
На саван, и без того оскверненный.

В «Шепотках бессмертия» он создает выразительный портрет секс-бомбы XX века. Вот этот новый «эталон женственности»:

Милашка Гришкина глаза
Подводит, чтобы быть глазастей;
Ее привольный бюст — намек
На пневматические страсти.

Стихотворение заканчивается полным иронии противопоставлением апостолов тела и духа:

Прообразы живых существ
Вкруг прелестей ее роятся;
А мы к истлевшим ребрам льнем,
Чтоб с метафизикой обняться.