Эпифания: от схоластики к символизму

Понятие эпифании (но не само это слово) Джойс перенял у Уолтера Патера, а точнее — из "Заключения" к его "Очеркам по истории Ренессанса", оказавшим столь значительное влияние на английскую культуру на рубеже двух веков. Если перечитать Патера, мы увидим, что анализ различных моментов процесса эпифанизации реального совершается аналогично анализу трех критериев красоты у Джойса. Правда, у Джойса объект, подлежащий анализу, предстает как данность, принимается как стабильный и объективный, тогда как в Патере живет чувство неудержимого потока реальности; не случайно знаменитое "Заключение" начинается с цитаты из Гераклита. Реальность — это сумма сил и элементов, которые становятся и один за другим распадаются, и только в силу поверхностного опыта нам кажется, что они наделены прочными телами и закреплены в некоем назойливом присутствии: "но когда рефлексия начинает обращаться к этим аспектам, они расторгаются под ее влиянием, и кажется, что сплачивавшая их сила обрывается". Теперь мы в мире неустойчивых, шатких, бессвязных впечатлений: привычка рушится, обыденная жизнь испаряется, и от нее (кроме нее) остаются лишь отдельные моменты, которые можно на миг задержать, после чего они исчезают. "Всякий миг совершенство формы проявляется в руке или в лице; какой-либо оттенок цвета холмов или моря — изысканнее всех прочих; какое-либо состояние страсти, видение или интеллектуальное возбуждение неотразимо реальны и притягательны для нас — но только на тот момент". Irresistibly real and attractive for us — for that moment only: потом этот миг уже прошел, но только в тот миг жизнь обрела смысл, реальность, обоснование. "Не плод опыта, а опыт сам по себе — вот цель". И если удастся поддержать этот экстаз, это будет "успехом в жизни"¹.

"Пока все тает у нас под ногами, мы вполне можем удержать какую-либо изысканную страсть, любое впечатление, входящее в сознание, которое с прояснением горизонта, кажется, на миг предоставляет духу свободу; или всякое возбуждение чувств, странные оттенки, странные цвета, непривычные запахи, или произведение, вышедшее из рук художника, или лицо близкого человека" ².

В этом портрете, набросанном Патером, — весь английский эстет fin de siecle, день за днем стремящийся превратить в абсолют ускользающий изысканный миг. Правда, у Джойса это наследие в достаточной мере очищено от изнеженности и слабости, и Стивен Дедал — не Марий-эпикуреец³; но влияние цитированных выше страниц все же чрезвычайно сильно. Таким образом, мы понимаем, что все схоластические строительные леса, хитроумно воздвигнутые Джойсом в поддержку своей эстетической перспективы, нужны были лишь для того, чтобы поддержать романтическую концепцию поэтического слова как лирического откровения и основания мира и поэта как человека, который единственно может придать смысл вещам, значение — жизни, форму — опыту и цель — миру.

Что аргументация Стивена, напичканная цитатами из святого Фомы, стремится к этому решению — не подлежит никакому сомнению. Более того, только здесь поистине обретают смысл различные разрозненные утверждения, обнаруживаемые в рассуждениях Стивена (и в юношеских сочинениях Джойса) о природе поэта и воображения.

"Поэт — жизненный центр своего времени, с которым он связан теснее, чем всякое другое живое существо. Только он один способен вобрать в себя окружающую его жизнь и снова расточить ее вовне под звуки музыки планет. Когда поэтическое явление отмечено на небесах... для критиков пришло время проверить, согласуются ли их расчеты с его творчеством. Для них настал миг признать, что здесь воображение напряженно созерцало истину бытия зримого мира и стала рождаться красота, сияние истины"⁴.

Итак, поэт — тот, кто в миг благодати открывает глубинную душу вещей; но он также тот, кто выводит ее наружу и дает ей бытие посредством поэтического слова. Потому эпифания — это способ открывать реальное и вместе с тем — способ определять его посредством дискурса. В действительности эта концепция претерпевает известное развитие от "Стивена-героя" до "Портрета". В первой книге эпифания — это еще способ видеть мир и потому — некий тип интеллектуального и эмоционального опыта. К такому роду относятся заметки о прожитой жизни, которые юный Джойс собирал в свою тетрадь "Эпифаний": обрывки разговоров, помогающие зафиксировать какой-либо характер, нервный тик, типичный изъян, некую экзистенциальную ситуацию⁵. Это мимолетные, неуловимые видения, которые отмечаются в "Стивене-герое"; речь может идти о диалоге между двумя влюбленными, случайно подслушанном туманным вечером, который производит на Стивена "столь острое впечатление, что поражает его"; или же о часах на таможне, которые внезапно эпифанизируются и без видимой причины тут же становятся "значительными". Почему и для кого? На страницах Патера ответ уже есть: для эстета в тот момент, когда он улавливает некое событие за пределами всякой привычки. Есть еще и страницы "Портрета", которые, как кажется, напрямую вдохновляются этим понятием: "Мысль его, сотканная из сомнений и недоверия к самому себе, иногда озарялась вспышками интуиции, но вспышками столь яркими, что в эти мгновения окружающий мир исчезал у него из-под ног, как бы испепеленный пламенем; затем язык его делался неповоротливым, и он встречал чужие взгляды невидящими глазами, чувствуя, как дух прекрасного окутывает его, как мантия..." И еще: Стивен "поймал себя на том, что, глядя по сторонам, на ходу выхватывает то одно, то другое случайное слово и вяло удивляется тому, как они беззвучно и мгновенно теряют смысл; а вот уже и убогие вывески лавок завладели им, словно заклинания, и душа его съежилась, вздыхая по-стариковски..." ⁶.

Этот анализ мог бы продолжаться еще долго; иной раз такой образ еще более мимолетен: видение "его преподобия Стивена Дедала"⁷, Mulier cantat⁸, запах гнилой капусты ⁹ — вещь незначительная обретает значение. Именно такие случаи становятся предметом теоретизирования в "Стивене-герое": случаи, когда почти кажется, что между эстетом и реальностью устанавливается некое молчаливое соглашение, так что реальность поверяет эстету свою тайну, намекая на его сообщничество. И это именно те случаи, когда в "Портрете" наиболее ярко проявляется ироническое (хотя и дружелюбное) отношение к этим внутренним переживаниям, которые в "Стивене-герое" были еще единственным моментом, центральным моментом эстетического опыта, отождествлявшегося с опытом жизни. Но между "Стивеном-героем" и окончательной редакцией "Портрета" прошло десять лет, в центре которых был опыт "Дублинцев". А ведь каждая новелла этого сборника, по сути дела, представляет собою пространную эпифанию или, во всяком случае, расположение событий, стремящихся разрешиться в эпифанический опыт; но здесь уже и речи нет о быстрой и преходящей заметке, почти стенографическом отчете о пережитом опыте. Здесь реальный факт и эмоциональный опыт изолируются и "монтируются" посредством обдуманной стратегии повествовательных средств; они располагаются в кульминационной точке рассказа, в котором становятся вершиной, обобщением и суждением обо всей ситуации.

Таким образом, в "Дублинцах" эпифании предстают как ключевые моменты, как моменты-символы некоей данной ситуации; и хотя возникают они в контексте реалистических деталей и представляют собою всего лишь нормальные и обычные факты и фразы, они обретают смысл нравственной эмблемы, заявления о пустоте или бесполезности существования. Вид мертвого старого священника в первой новелле¹⁰; отвратительное самодовольство Корли из Two Gallants ("Два рыцаря"), который торжествующе улыбается, демонстрируя монетку¹¹; заключительный плач Чендлера из A Little Cloud ("Облачка")¹²; одиночество Даффи из A Painful Case ("Несчастный случай")¹³ — все это мимолетнейшие моменты, становящиеся метафорой некоей нравственной ситуации, причем именно в силу того акцента, который нечувствительно ставит на них рассказчик¹⁴.

Вот почему на этой точке своего художнического созревания Джойс, видимо, осуществил то, что эстетика "Стивена-героя" едва ли обещала: "Художник, который решил бы с великою тщательностью выпутать тонкую душу образа из сплетения строго определенных обстоятельств, его окружающих, и сызнова воплотить его в художественные обстоятельства, отобранные как наиболее точные для этой души на ее новой должности, был бы величайшим художником"¹⁵.

Теперь понятно, что в "Портрете" эпифания из эмоционального момента, о котором поэтическое слово должно в лучшем случае напоминать, становится оперативным моментом искусства, который образует и устанавливает не способ переживать жизнь, но способ формировать ее. На этой точке Джойс оставляет и само слово "эпифания", поскольку оно, по сути дела, слишком напоминало о моменте видения, в котором нечто показывает себя¹⁶, между тем как теперь его интересует акт художника, который сам показывает нечто посредством стратегической разработки образа¹⁷. Теперь Стивен поистине становится "священником вечного воображения, претворяющим повседневный хлеб опыта в лучащееся тело непреходящей жизни" ¹⁸. Теперь обретает значение утверждение "Стивена-героя", для которого классический стиль ("силлогизм искусства... единственный процесс, на законных основаниях происходящий между одним и другим миром") по своей природе "жаждет пределов" и любит "склоняться над присутствующими и наличными вещами и трудиться вокруг них, дабы сформировать их так, чтобы острый ум мог пойти дальше и проникнуть в сокровенную глубину их значения, пока что не выраженного" ¹⁹.

В этом случае искусство не только регистрирует, но и производит эпифанические видения, чтобы дать читателю возможность ухватить "inside true inwardness of reality"²⁰ посредством "sextuple gloria of light actually retained"²¹.

Главный пример эпифании, появляющийся в "Портрете", — это образ девушки-птицы ²²: здесь уже нет речи о летучем переживании, которое можно записать и передать другим посредством кратких намеков; здесь реальное эпифанизируется именно посредством высокой стратегии словесных внушений, разворачиваемой поэтом. Это видение, со всем своим потенциалом раскрытия универсума, разрешающегося в красоту, в чистейшую эстетическую эмоцию, обретает полный смысл только во всем объеме не подлежащей изменению структуры страницы.

Но в этом месте последнее подозрение в томизме окончательно снимается, и категории Аквината раскрываются такими, какими хотел видеть их юный художник: как удобная взлетная площадка, как упражнение в истолковании, стимулирующее лишь при том условии, что он воспользуется ими как отправной точкой для другого решения. Эпифании "Стивена-героя", отождествлявшиеся с открытием реальности, еще могли находиться в какой-то связи со схоластическим понятием quidditas. Но теперь художник строит свое эпифаническое видение, отбирая из объективного контекста событий пережитые им атомарные факты, которые он соединяет в новых отношениях благодаря вполне произвольному поэтическому катализу. Объект раскрывается не в силу какой-то своей объективной структуры, поддающейся верификации: он раскрывается лишь потому, что становится эмблемой момента внутренней жизни Стивена.

Почему он становится эмблемой? Чтобы претерпеть эпифанизацию, объект, претерпевший эту эпифанизацию, не имеет для этого никаких других оснований, кроме того факта, что он был эпифанизирован. И не только у Джойса, но и до, и после него современная литература предлагает нам примеры такого рода, пусть и не теоретизируя по их поводу; и мы всегда отмечаем, что факт никогда не эпифанизируется потому, что он был достоин эпифанизироваться: напротив, он кажется достойным быть эпифанизированным потому, что на деле он был эпифанизирован. Появившись вследствие случайного совпадения либо смутной ассоциации, не всегда оправданной, сопровождаемая эмоциональным настроением или же, как это часто бывает, в качестве его случайной причины, вещь становится шифром этого настроения. Если у Пруста некоторые непредвиденные эпифании, по крайней мере, имеют свои объективные причины, основанные на факте мнемонической синестезии (аналогия между сегодняшним и вчерашним ощущениями вызывает короткое замыкание и вовлекает в его круг фигуры, звуки и цвета), то на таких страницах, как "Старые стихи" Монтале, например, у ночной бабочки, бившейся о лампу и спустившейся на стол, "бешено порхая по бумагам", кажется, не было другого права на то, чтобы выжить в памяти поэта, кроме права силы, силы того факта, который навязал сам себя и пережил все прочие. Только став беспричинно важным, эпифанический факт может быть наполнен значениями и стать символом.

Здесь речь не о том, что вещь раскрывается в своей объективной сущности (quidditas), но о раскрытии того, что эта вещь значит в тот момент для нас; и именно смысл, сообщаемый вещи в тот момент, в действительности создает эту вещь. Эпифания сообщает вещи некий смысл, которого она не имела до того, как встретилась со взглядом художника. В этом аспекте учение о эпифаниях и о "сиянии" {англ. radiance) стоит в прямой противоположности томистскому учению о "сиянии" (лат. claritas): святой Фома сдается перед объектом и его сиянием, а Джойс выкорчевывает объект из его обычного контекста, подчиняет его новым условиям и сообщает ему новое сияние и новый смысл благодаря творческому видению.

И в свете такого утверждения "целостность" (integritas) тоже определяется в своем значении выбора, описания периметра, о чем уже говорилось выше, когда не столько следуют за внешними контурами объекта, сколько придают контуры избранному объекту. Эпифания теперь — результат искусства, перекраивающего реальность и по-новому ее формирующего: художник disentangles и reembodies²³. Эволюция, которая от юношеских сочинений, еще цеплявшихся, по крайней мере, за некий аристотелизм, вела к этим текстам из "Портрета", теперь завершилась.

Если мы вернемся к началу и бегло проследим за развитием юношеской эстетики Джойса, мы увидим, что в 1904 году, в "Пульской записной книжке", Джойс еще пытался определить фазы обычного восприятия и тот момент, когда в них появляется возможность эстетического наслаждения, отождествляя в едином акте постижения два основных действия: простое восприятие и "узнавание", в котором воспринятый объект расценивается как удовлетворяющий, а потому прекрасный и доставляющий удовольствие (даже если на деле это какой-нибудь отвратительный объект — и потому прекрасный и доставляющий удовольствие как объект, воспринятый в своей формальной структуре). В этих заметках Джойс даже более схоластичен, чем он, возможно, думал сам; в них он касается старого вопроса о трансценденталиях, то есть вопроса о том, является ли красота неким качеством, распространяющимся на все бытие, и не будет ли поэтому любой объект как форма, осуществившаяся в некоей определенной материи (и воспринятый в этих своих структурных характеристиках), прекрасен — будь то цветок, чудище, нравственный поступок, скала или стол. Говоря об этих убеждениях, под которыми святой Фома охотно подписался бы (и вследствие которых в схоластической мысли так трудно отличить некое привилегированное эстетическое переживание, иное по отношению к эстетичности любого повседневного переживания), Джойс может поэтому заключить, что "даже самый отвратительный объект можно назвать прекрасным по той простой причине, что его можно априори определить как прекрасный, поскольку он встречается с действием простого восприятия"²⁴.

Решение, которое предлагает Джойс, чтобы отделить собственно эстетическое переживание от обычного, таково: второе действие постижения предполагает и третье, а именно "удовлетворение", в котором процесс восприятия успокаивается и завершается; интенсивностью этого удовлетворения и его продолжительностью измеряется эстетическая ценность созерцаемой вещи. Тем самым он еще раз приближается к томистской позиции, для которой прекрасным был такой объект, "in cujus aspectu seu cognitione quietetur appetitus"²⁵, и полнота эстетического восприятия состоит в чем-то вроде pax²⁶, безмятежного созерцательного удовлетворения. И эту pax можно без труда отождествить с понятием эстетического стасиса, с помощью которого Джойс в "Парижской записной книжке" разрешает аристотелевское понятие катарсиса²⁷.

И действительно, не интересуясь другим, медико-психологическим истолкованием катарсиса как факта дионисийского, как очищения, совершающегося посредством кинетического и пароксического обострения страстей с целью добиться очищения посредством их эмфазы, посредством шока, Джойс понимает катарсис как остановку чувств сострадания и страха и как достижение радости. Это его рационалистическое истолкование аристотелевского понятия, истолкование рационалистическое, согласно которому страсти на драматической сцене изгоняются посредством их отрыва от зрителя и объективирования в чистой драматической ткани фабулы, когда они в известном смысле "остраняются" и становятся всеобщими, а потому безличными. Понятно, что Стивен Дедал, который будет столь решительно защищать безличность художника, почувствует привлекательность этого толкования и присоединится к нему в "Стивене-герое".

Однако, начиная с первых юношеских сочинений, через первый текст первого романа и вплоть до "Портрета", эта концепция изменяется в своей сути, даже если кажется, что в общей форме она осталась неизменной. И в "Портрете" эстетическая радость и стасис страстей становятся "the luminous silent stasis of aesthetic pleasure"²⁸. Терминология наполняет это понятие новыми импликациями, это статическое удовольствие — не чистота рационального содержания, но дрожь перед лицом тайны, устремление чувств к пределам неизреченного: Уолтер Патер, символисты и Д'Аннунцио заменили собою Аристотеля.

Чтобы достичь этого нового расположения духа, нужно было, чтобы нечто произошло в аппарате эстетического восприятия и в природе созерцаемого объекта; и это именно то, что произошло с теорией claritas и с развитием идеи эпифании. Удовольствие дается уже не полнотой объективного восприятия, но субъективным поддержанием невесомого момента опыта и переводом этого опыта в термины стилистической стратегии, образованием лингвистического эквивалента реального. Средневековый художник был рабом вещей и их законов, рабом самого произведения, которое нужно было создавать по заданным правилам; художник Джойса, последний восприемник романтической традиции, берет значения из мира, который в ином случае был бы аморфным, и тем самым овладевает этим миром и становится его центром.

Поступая так, Джойс вплоть до конца "Портрета" бился с целым рядом нерешенных противоречий. Стивен, выросший в школе старого Аквината, вместе с верой отвергает и уроки своего учителя, инстинктивно (даже не отдавая себе в этом отчета) модернизируя схоластические категории. И делает он это, избирая то направление современной культуры, которое более всего могло его очаровать и которое, наконец, он глубже всего усвоил благодаря чтению, полемике и дискуссиям. Это романтическая концепция поэтического акта как религиозного акта создания мира (или, напротив, расторжения мира, отвергаемого как место объективных связей) в поэтическом акте, а потому — в установлении связей субъективных.

Могла ли такая поэтика быть достаточной для того, кто обратился к урокам Ибсена, чтобы найти способ посредством искусства прояснить законы, правящие человеческими событиями? Кто был воспитан на такой мысли, как схоластическая, которая была одним сплошным призывом к порядку, к ясной и четко квалифицируемой структуризации, а не к мимолетному лирическому намеку? В ком, наконец, всегда вызревало призвание к описанию, инстинкт открытия и типизации характеров и ситуаций (который заметен в "Дублинцах"), причем до такой степени, что он желал растворить в безличности описательного акта те вторжения субъективности и эмоции, которые в стратегии эпифании, напротив, являются существенными условиями, позволяющими довести до лирической температуры переживания, вырванные из их первоначальных обстоятельств и заново организованные на странице? Достаточно ли решения, данного в "Портрете", тому, кто отказался от всех связей и от всякого подчинения, "чтобы в миллионный раз познать подлинность опыта и выковать в кузнице своей души несотворенное сознание своего народа"?²⁹

Иными словами, кажется, что Джойс, начавший свою карьеру эстета с эссе под заглавием "Искусство и жизнь" и находивший в уроках Ибсена решение глубинных отношений между художественным словом и нравственным опытом, в "Портрете" принимает декадентское решение этой дихотомии: расторжение, отрицание жизни в искусстве или, точнее, утверждение того, что настоящая жизнь есть только на странице художника. Если бы Джойс остановился на "Портрете", эстетические формулировки этой книги были бы по-своему безупречны, и эстетика Стивена отождествилась бы с эстетикой автора. Но с того момента, когда Джойс принимается писать "Улисса", он обнаруживает глубокое убеждение в том, что если искусство — это деятельность формотворческая, "расположение чувственно или умопостигаемой материи с эстетической целью", то осуществляться это формотворчество должно на вполне определенном материале, представляющем собою не что иное, как саму ткань жизненных событий, психологических превратностей, нравственных отношений, не говоря уже обо всей мировой культуре³⁰. Поэтому эстетика Стивена не сможет быть в полной мере эстетикой "Улисса", и действительно, то, что Джойс заявляет по поводу "Улисса", выходит за четко очерченные пределы философских категорий и культурных предпочтений юного художника.

Это знает и сам Джойс, и на деле "Портрет" стремится быть не эстетическим манифестом Джойса, но портретом Джойса, которого уже не существует, когда автор заканчивает этот иронический автобиографический отчет и принимается за "Улисса"³¹. В третьей главе этой книги Стивен, прогуливаясь по пляжу, вспомнит собственные юношеские проекты с добродушной усмешкой: "Вспомни свои эпифании на зеленых овальных листах, глубочайше глубокие, копии разослать в случае твоей кончины во все великие библиотеки мира, включая Александрийскую" ³²). Конечно, многие опорные точки эстетики раннего Джойса остаются в силе, определяя его дальнейшее творчество; но эстетика первых двух книг остается образцовой в другом аспекте, то есть благодаря тому факту, что в них во всей своей полноте предстает конфликт между миром, мыслимым ad mentem divi Thomae³³, и потребностями современной культуры; конфликт, который будет фатально повторяться в двух дальнейших его произведениях, пусть и в иных формах. Конфликт между традиционным порядком и новым видением мира, конфликт художника, пытающегося придать форму хаосу, в котором он движется, но все время обнаруживает под рукой инструменты старого Порядка, поскольку заменить их другими ему еще не удалось.

Примечания:

1 См.: Pater W. From "The Renaissance": "The Idea of Literature. The Foundations of English Criticism". M., Progress Publishers. P. 134.

2 У. Эко цитирует итальянский перевод Марио Праца по изд.: Pater. Garzanti, Milano, 1944. P. 60-65. — А. К.

См.: Pater W. From "The Renaissance": "The Idea of Literature. The Foundations of English Criticism". M., Progress Publishers. P. 134.

3 Герой романа Уолтера Патера "Марий-эпикуреец. Его чувства и мысли" (Marius, the epicurean. His sensations and ideas, 1885; русский перевод фрагментов романа: 1916).

4 SE. Р. 1оо; см. также эссе о Мэнгане в Critical Writings. P. 82-83.

5 Рукопись "Эпифаний" хранится в Локвудской мемориальной библиотеке Университета города Буффало. Эти тексты весьма показательны для позиции юного Джойса. В число самых примечательных эпифаний входит, несомненно, диалог между Джойсом и господином Скеффингтоном, состоявшийся после смерти брата Джеймса. Скеффингтон. "Мне очень горько слышать о смерти Вашего брата... горестно, что об этом не стало известно вовремя... чтобы прийти на похороны...". Джойс. "О, он был действительно молод... мальчик..." Скеффингтон: "И все же...мне горько...". Несомненно, этот диалог намечает некий характер, некую сторону человека, обладает своей силой типизации. Здесь художник не прилагает никаких усилий к тому, чтобы сделать реальность "эпифанической": он просто регистрирует то, что услышал.

6 D. Р. 226.

ПХ, гл. V: см. Джойс. Т. I. С. 366-367 и 368 (пер. М.П. Богословской-Бобровой с некоторыми изменениями; ср.: Portrait96. Р. 200-201, 203).

7 См. ПХ, гл. IV: Джойс. Т. I. С. 352; Portrait96. Р. 183 (Стивен "примеряет" на себя священный сан).

8 См. ПХ, гл. IV: Джойс. Т. I. С. 353; Portrait96. Р. 185.

9 "Женщина поет" (лат., реплика Крэнли): ПХ, гл. V, см. Джойс. Т. I. С. 435; Portrait96. Р. 278.

10 Имеется в виду новелла "Сестры"; см. Джойс. Т. I. С. 7-15 (пер. М.П. Богословской-Бобровой); указ. место: с. 11-12.

11 См. Джойс. Т. I. С. 44-54 (пер. В.М. Топер); указ. место: с. 54.

12 См. Джойс. Т. I. С. 63-76 (пер. М.П. Богословской-Бобровой); указ. место: с. 76.

13 См. Джойс. Т. I. С. 95-104 (пер. Н.Л. Дарузес).

14 Удачный анализ новелл сборника "Дублинцы" см.: Augusto Guidi. Il primo Joyce [Аугусто Гвиди. "Ранний Джойс"]. Ed. di Storia е Letteratura, Roma, 1954.

15 SE. Р. 96. Эту фразу уместно сопоставить со словами Бодлера ("Салон 1859 г.", IV): "Вся видимая вселенная — не что иное, как рассадник образов и символов, которым воображение отводит место и придает относительную ценность; это нечто вроде корма, который воображение должно переварить и преобразовать".

16 Согласно Нуну (Noon. Op. cit. P. 71), понятие "эпифания" пришло к Джойсу посредством того истолкования томистского claritas, которое дал в 1895 г — Морис Де Вулф. Он также выдвигает гипотезу о том, что это слово было подсказано Джойсу термином "эпифеномен", которым Де Вулф пользуется, чтобы указать на эстетическое качество феномена. Поскольку доказательств, которые подтвердили бы, что Джойс читал Де Вулфа, не существует, эта гипотеза безосновательна и вскрывает наличествующую у Нуна попытку представить Джойса большим томистом, чем он был на самом деле. Истина в другом: неясное происхождение слова "эпифания" становится вполне ясным, если учесть тот факт, что Джойс читал "Огонь" Д'Аннунцио и испытал глубокое влияние этого романа: см. Ellmann. Op. cit. P. 60-61). Тем не менее, кажется, ни один из комментаторов Джойса не заметил, что первая часть "Огня" озаглавлена как раз "Эпифания Огня", и все эстетические экстазы Стелио Эффрена описаны там именно как эпифании Красоты. Если мы перечитаем теперь части "Портрета", описывающие эпифании Стивена и моменты его эстетической экзальтации, мы найдем там немало выражений, эпитетов и поэтических взлетов, открывающих свое несомненное родство с романом Д'Аннунцио. Тем самым еще раз подтверждаются декадентские коннотации понятия эпифании у Джойса и скудость его томистской ортодоксии. (Из большого числа дискуссий о понятии эпифании процитируем статью Геддса МакГрегора (Geddes Мс Gregor, Artistic Theory in J.J. ["Художественная теория у Дж. Дж."], в "Life and Letters", 54, 1947), где эпифания связывается с экспрессией у Кроче, причем в ней усматривается некая преобразованная стадия познания, в полной мере наделенная авторским началом, проникнутым чувством лирической интуиции.)

17 Поэтому можно было бы решиться определить claritas как типичную ситуацию искусства, а эпифания будет тогда ситуацией, наличной не только в искусстве, но и в жизни: см. William York Tindall. James Joyce. Milano, Bompiani,1960. P. 154). Поэтому в "Портрете", где Джойса интересует уже только искусство, а не жизнь, еще не пропущенная через фильтр искусства, слово "эпифания" исчезает. Видение, воссозданное на странице, тем не менее представляет собою не отказ от жизни, но удаление от жизни ради того, чтобы отвоевать некую форму аутентичности; на этом настаивает Энцо Пачи (Enzo Paci. L'esistenzialismo ["Экзистенциализм"]. Е. R. I., Torino, 1953. Глава Esistenzialismo е Letteratura ["Экзистенциализм и литература"]).

18 D. Р. 283.

ПХ, гл. V: Джойс. Т. I. С. 412 (пер. М.П. Богословской-Бобровой с изменениями; ср.: Portrait96. Р. 252).

19 SE. Р. 97.

20 "Внутреннюю, подлинную сущность реальности" (англ.).

21 "Шестикратно помноженной славы света, удержанного в настоящий момент" (англ.).

22 ПХ, гл. IV: см. Джойс. Т. I. С. 362-363; Portrait96. Р. 195-196.

23 Распутывает и воплощает заново (англ.).

24 Critical Writings. P. 146-148.

25 "При виде или познании которого успокаивается чувственное влечение" (лат.).

26 Безмятежности, умиротворенности (лат.).

27 Critical Writings. P. 144. Так понимать катарсис — значит отказаться (и вполне вероятно, что Джойс так и сделал, движимый потребностями своей собственной систематизации, а не проблемами филологии) от понимания аристотелевского катарсиса в медико-оргиастическом смысле, чтобы понять его как прояснение страстей, как их объективизацию на странице, а не как их насильственное навязывание в терапевтических целях. Если бы было принято первое решение, пришлось бы снова размышлять над кинетичностыо искусства; но тогда это был бы совсем иной, чуждый Джойсу культурный контекст. О медико-терапевтическом истолковании катарсиса см. A. Rostagni. Aristotele е l'aristotelismo nella sloria dell'estetica antica [А. Ростаньи. "Аристотель и аристотелизм в античной эстетике"], в Scritti minori — Aesthetica. Torino, Bottega d'Erasmo, 1955; ко второму типу истолкования см. A. Plebe. Origini е Problemi dell'estetica antica [А. Плебе. "Происхождение и проблемы античной эстетики"], в: Momenti е problemi di storia dell'estetica. Milano, Marzorati, 1959; и Spiros Albertis. La definition de la trage die chez Aristote et la Catharsis [Спирос Альбертис. "Определение трагедии у Аристотеля и катарсис"], в "Archives de Philosophie", январь 1958.

28 "Светлым и немым стасисом эстетического наслаждения" (англ.): ПХ, гл. V, см.: Джойс. Т. I. С. 404 (пер. М.П. Богословской-Бобровой; ср.: Portrait96. Р. 242).

29 D. Р. 223.

ПХ, гл. V: см. Джойс. Т. I. С. 445 (пер. М.П. Богословской-Бобровой с незначительными изменениями; ср.: Portrait96. Р. 288).

30 Об этом нравственном требовании Джойса и о классичности такой поэтики см. S. L. Goldberg. The Classical Temper [С. Л. Гольдберг. "Классический нрав"]. London, Chatto & Windus, 1961, особенно главу Art and Life ["Искусство и жизнь"].

31 Не случайно заглавие "Портрета" уточняет, что это портрет не художника Стивена (то есть не какого-то определенного художника), но Художника как такового, Художника в целом; это портрет некоей культурной ситуации, которую зрелый Джойс признает и объективирует. Напротив, "Стивен-герой" еще был автобиографией, и автор был настолько глубоко в нее вовлечен, что дискурс в ней полон суждений (зачастую пренебрежительных) о Стивене в действии, будто бы для того, чтобы снять с себя всякую ответственность. Этой озабоченности во второй книге уже нет. Материал очищен, критически отстранен.

32 У. Эко цитирует итальянский перевод "Улисса" Ulisse. Milano, Mondadori, i960. P. 59.

Здесь приводится (с незначительными изменениями) русский перевод В.А. Хинкиса и С.С. Хоружего: Джойс. Т. II. С. 46; ср.: Ulyssesg2.

33 По учению святого Фомы (лат.).