"Гисперийская" поэтика

Но великая комедия перипетий и узнаваний, предлагаемая нам Джойсом, когда мы пускаемся на поиски его культурных мотивов и вычленяем его поэтики, приберегает для нас еще одно открытие, которое, несомненно, прольет некий двусмысленный и противоречивый свет на все то, что утверждалось до сих пор.

Что в действительности движет автором, когда он решает удалиться от мира вещей и углубляется в мир страницы, чтобы воссоздать на ней форму мира? Самый заметный ключ можно обнаружить именно в том описании буквы, которое в то же время представляет собою определение книги и универсума. Этот дискурс на деле движется не только на трех уровнях "буква-книга-мир", но обладает также соответствием ученым и археологическим, представляя собою тщательный, в высокой степени образотворческий анализ (с намерением спародировать анализ прежний, критический) "Книги из Келлса", знаменитого ирландского манускрипта, украшенного миниатюрами в VII—VIII вв. н. э. Фразы из "Помина", которые мы уже цитировали выше как тексты по поэтике, отсылают к странице средневековой рукописи, начинающейся со слова "Типе"¹, проводя четкую параллель между этой книгой и произведением Джойса². А "Книга из Келлса" — это самый будоражащий пример средневекового ирландского искусства, которое и сегодня еще поражает своей искаженной и безудержной фантазией, запутанным вкусом к абстракции, парадоксальностью изобретений, превращающих эти манускрипты ("Книгу из Дурроу", "Бангорский антифонарий", "Евангелиарий св. Галла" и другие произведения, появившиеся на свет из того же корня и распространившиеся по всей Европе) в первые проявления того ирландского гения, который, постоянно находясь на грани безумия, всегда на уровне провокации и раскола, дал культуре: в философии Скотта Эриугены — первый тревожный голос средневекового платонизма, в лице Свифта — беспощадного критика общества и изобретателя миров, столь же парадоксальных, сколь параллельных нашему, в системе Беркли — первую идеалистическую атаку на обычное представление о материальной реальности, в лице Шоу — разрушителя всякой приобретенной социальной нормы, в лице Уайльда — любезного и внушающего страх разрушителя всякого понятия современной ему морали и, наконец, в лице Джойса — разрушителя языка, величайшего дирижера современного разлада.

Так вот: эти манускрипты рождаются в Ирландии, брезгающей чужим, в Ирландии неподатливой, которая, став христианской и культурной, защищается от язычества, отвоевавшего для себя Англию, от возрождения варварства, угнетающего Галлию, от процесса распада, который вся западная культура после смерти Боэция (уже бывшего свидетелем мира, клонящегося к упадку) и Каролингского возрождения давно уже претерпевает во всех своих проявлениях. Именно из этой Ирландии монахов-визионеров и диковинных непоседливых святых поднимется первое восстание во имя нового кругообращения культуры и искусства. Скольким обязана западная культура этому незаметному труду по сохранению и вызреванию, совершенному в ирландских монастырях и при дворах местных владык, — сказать нелегко; но нам все же дано знать, что труд этот осуществлялся в манере ученой и фантастической, безумной и блистательной, культурнейшей и варварской в одно и то же время, в постоянном упражнении по перекомпоновке и переиначиванию языка и изобразительных форм. Эти поэты и эти миниатюристы в изгнании, в молчании, хитроумно воссоздавали выразительные эмблемы своего народа ³.

При полном отказе от реализма налицо был расцвет entrelacs⁴: это изящно стилизованные формы зверей, маленькие обезьяньи фигурки среди невероятной геометрической листвы, способной покрыть собою целые страницы (и хотя с виду это повторяющиеся орнаментальные мотивы, всегда одинаковые, как на коврах, в действительности каждый извив представляет собою новое изобретение); сплетение абстрактных спиралевидных изгибов, намеренно игнорирующее всякую геометрическую регулярность и всякую симметрию, покрытое самыми изысканными цветами — от розового до желто-оранжевого, от лимонного до малинового. Четвероногие и птицы, собаки, львы с телами других зверей, борзые с лебедиными клювами, невообразимо скорченные человекообразные фигурки (например, цирковой атлет, зажавший голову между колен и вывернувший шею, образовав при этом начальную букву слова), существа гибкие и гнущиеся, как цветные ластики, пробираются в сплетения узлов, высовываются из-за абстрактных украшений, сплетаются в начальные буквы, заползают между строк⁵; страница уже не замирает перед глазами: она, кажется, начинает жить собственной жизнью, и читателю не удается избрать ориентир, позволяющий ее понять. Больше нет различия между животным, спиралью и entrelac: все смешивается со всем, но все же из общего фона вырезываются фигуры или намеки на фигуры, и страница тем не менее рассказывает некую историю, но это история непостижимая, нереальная, абстрактная, а кроме того — сказочная, и действуют в ней протеические персонажи, самотождественность которых все время утрачивается: это и есть тот meanderthale⁶, по образцу которого Джойс построил свою книгу. И сделал он это потому, что Средневековье еще было для него призванием и судьбой, и "Помин" кишит отсылками к Отцам Церкви, к схоластам, глава об Анне-Ливии построена по образцу средневековой мистерии. И, возвращаясь к "Книге из Келлса": Джойс повторял, что, где бы он ни оказывался, он всюду захватывал с собой ее копию и часами изучал ее технику, прибавляя при этом: "Это самая изысканно ирландская вещь, которая у нас есть... и многие начальные буквы — по существу, главы „Улисса". Впрочем, вы можете сравнить многое из моего произведения с этими запутанными миниатюрами..."⁷.

Пока миниатюристы пускались в авантюры по созданию entrelacs, поэты "гисперийской" традиции⁸ распространяли до крайних пределов известной тогда земли африканскую поэтику эпохи латинского упадка, барочную и ученейшую, занимаясь тем, что кажется прямым предвосхищением начинания Джойса: изобретением новых слов. Эти срединные века были эпохой, когда поэты создавали такие словечки, как collamen, congelamen, sonoreus, gaudifluus, glaucicomus, frangorico⁹; когда изобретались новые способы обозначения огня, один из которых — слово siluleus, "ео quod de silice siliat, unde et silex non recte dicitur, nisi ex qua scintilla silit"¹⁰; когда вкус к дебатам на сугубо словесные темы достигает пароксизма и, как сообщает Виргилий Грамматик, может случиться так, что риторы Губунд и Теренций проводят пятнадцать суток без еды и сна, споря о звательном падеже местоимения "ego" ("я"), и в конце концов дело доходит до драки¹¹; когда англичанин Альдхельм Малмсберийский¹² ухитряется написать письмо, в котором на протяжении длинного отрывка все слова начинаются на букву "Р"¹³: "Primitus pantorum procerum praetorumque pio potissimum, paternoque praesertim privilegio panegyricum poemataque passim prosatori sub polo promulgantes..."¹⁴. Это эпоха, когда в таком эсотерическом тексте, как Hisperica Famina ("Гисперийские речения")¹⁵, мы обнаруживаем ономатопеические описания вроде нижеследующего, которое стремится передать шум волн (его с великой охотой написал бы и сам Джойс):

Hoc spumans mundanas obvallat Pelagus oras,
terrestres anniosis fluctibus cudit margines,
saxeas undosis molibus irruit aulonias,
infimas bomboso uortice miscet glarias,
astrifero spargit spumas sulco.
sonoreis frequenter quatitur flabris ¹⁶.

А еще это было время, когда латинские слова намеренно смешивались с греческими и еврейскими, когда грамматик Виргилий¹⁷ предлагал как науку "leporia", искусство оригинального образа (прекрасного, поскольку изысканного и противоречащего традиции); когда рождается, далее, герметический вкус, доведенный до крайних пределов, и поэма начинает нравиться лишь в том случае, если она представляет собою проблему¹⁸. Появляются (как уже в эпоху Авсония и на протяжении всего последующего периода заката римской культуры) акростихи, алфавитные поэмы, фигурные стихотворения, центоны, которые были, по сути дела, не чем иным, как попыткой выжать всю оставшуюся красу из разъятых членов классической культуры за счет их новой перекомпоновки¹⁹.

Это и есть то Средневековье, с которым связан "Финнеганов помин": Средневековье, переживающее кризис, скрывающееся в уединении и предающееся интеллектуальным развлечениям; но это также Средневековье сохранения и вызревания, когда латинский язык подвергает испытанию свои способности к учености (в то время как народные языки с большим трудом самостоятельно набирали силу) и утончается, чтобы, став обработанным, точным и способным выразить суть, послужить нуждам великой философской эпохи схоластики. Скорее из этого Средневековья, нежели от Вико, Джойс перенял вкус к этимологии: он получает его, Бог весть по каким каналам, от Исидора Севильского. Речь идет о технике, согласно которой в том случае, если обнаруживается случайное подобие между двумя словами, это подобие возводится в ранг глубокой необходимости, вскрывающей сущностное родство не только между словами, но и между двумя реальностями. Джойс усваивает эту подсказку и на этой технике основывает свои каламбуры, превращая тем самым музыку звуков в музыку идей²⁰. Средневековым будет вкус к labor²¹ по истолкованию, понятие об эстетическом удовольствии не как о молниеносном осуществлении интуитивной способности, но как о рассудочном процессе расшифровки и рассуждения, вызывающем восторг от затрудненной коммуникации. И это — центральный элемент средневековой эстетики, необходимый для того, чтобы понять произведения вроде Roman de la Rose²² или даже "Божественной комедии"²³. Средневековая черта — прятать фигуру Н.С. Е., переряжая ее в 216 различных словесных одеяний. Средневековая черта — вкус к мнемотехнике выделки Раймунда Луллия, к произведению как к упражнению неотступно бдительной памяти²⁴. И прежде всего средневековым является культурный синкретизм, приятие всей существующей мудрости и желание изложить всю ее в собственной энциклопедии, скорее проявляя вкус к собирательству баснословных сведений, нежели заботясь об их критической проверке. И если такая глава, как "Итака" из "Улисса", могла содержать много общего с типичным Imago Mundi²⁵ на манер Гонория Августодунского, то с тем большим основанием "Помин" выкладывает перед читателем всю сокровищницу человеческой культуры, не слишком заботясь о пределах, присущих каждой системе, и превращая каждую цитату в доказательство вечной истины — хотя истина Джойса уже совсем не та, в доказательство которой благочестивые монахи и схоласты превращали хранилище человеческой культуры.

И наконец, средневековым по характеру является сам ритм и размер, неприметно пробегающий под всей словесной тканью книги (и столь отчетливо проявляющийся, если послушать запись чтения самого Джойса: тогда обращаешь внимание на нечто вроде распева, единообразного ритма, дьявольского повторения; в конце концов, на некий модус proportio²⁶, обнаруживающийся в самом лоне беспорядка, словно колоратура дисканта, переступающая, пусть лишь чуть-чуть, тот порог, что отделяет чистый шум от музыкального дискурса...). И речь идет о метрическом единстве, образуемом размером в три единицы, о дактиле или об анапесте, на котором строятся вариации более пространные²⁷. Итак, в тот самый момент, когда мы уже готовы наречь Джойса "поэтом новой фазы человеческого сознания", он объявляет "шах" всякой нашей попытке редукции и тем самым открывается нам благодаря тому, что он равным образом собою представляет, чем он хотел и умел быть: последний из средневековых монахов, рокировавшийся в собственное молчание, чтобы выводить миниатюры из слов, не поддающихся прочтению и завораживающих, предназначенных неизвестно кому — то ли себе самому, то ли людям завтрашнего дня²⁸.

Примечания

1 "Тогда" (лат.). Ср. ФП, 122. 22-23: "the tenebrous Tunc page of the Book of Kells" ("темная страница "Tunc" "Книги из Келлса"").

2 "Книга из Келлса" хранится в библиотеке Тринити-Коледжа в Дублине. Издание, пародируемое Джойсом в описании буквы, таково: The Book of Kells, described by Sir Edward Sullivan, Bart., and illustrated with twenty-four plates in colour ("Книга из Келлса, описанная сэром Эдвардом Салливэном, баронетом, и иллюстрированная двадцатью четырьмя цветными гравюрами"). 2 ed., London-Paris—New York, Studio Press, 1920. Об отношении текста Джойса к книге Салливэна см.: Robinson-Campbell. A Skeleton Key to F. W. [Робинсон-Кэмпбелл. "Отмычка к ФП"]. Op. cit. P. 90 ff. О Джойсе и "Книге из Келлса" в целом см.: Эйтертон (Atherton, цит. соч., часть II, гл. I). Джойс говорит об этой книге в одном из писем к Харриэт Шоу Уивер от 6 февраля 1923 г. О том, что дочь Джойса занималась миниатюрами, см.: Стюарт Гилберт (Stuart Gilbert). "Введение" к собранию писем Джойса. С. 33.

3 Об этом расцвете ирландской культуры в эпоху Высокого Средневековья см. прежде всего: Edgar de Bruyne. Etudes d'Esthetique Medievale [Эдгар де Брейне. "Исследования по средневековой культуре"]. Brugge, 1946. Т. I. Кн. I. Гл. IV; далее, Etienne Gilson. La Philosophie au Moyen Age [Этьен Жильсон. "Философия в Средние века"]. Paris, Payot, 1952. Гл. 3; Helen Waddell. The Wandering Scholars [Хелен Уодделл. "Странствующие школяры"]. London, Constable & Co, 1927. Гл. 2; и Maire & Liam de Paor. Antica Irlanda Cristiana [Майре и Лиам де Паор. "Древняя христианская Ирландия"]. Milano, II Saggiatore, 1959. Сам Джойс посвятил ирландской средневековой культуре добрую часть своей лекции "Ирландия, остров святых и мудрецов", прочитанной в Триесте в 1907 г. (см.: Critical Writings. P. 153 ff.). Между прочим, в этой лекции Джойс обнаруживает известную запутанность и беспорядочность своих познаний, смешивая Псевдо-Дионисия Ареопагита со святым Дионисием Французским (на что указывает Эллманн в примечании), и (ошибка еще более грубая, ускользнувшая и от внимания Эллманна) Скотта Эриугену — с Дунсом Скоттом.

4 Витые и переплетенные орнаменты (фр.).

5 Некоторые образчики этих entrelacs см.: Кельтские орнаменты. М., "Корсар", 1998. С. 66-108.

6 "Меандерталь" (ФП 18. 22).

7 Ellmann. Op. cit. P. 559. О связях "Анны-Ливии" со средневековой мистерией см. письмо к Харриет Шоу Уивер от 13 января 1925 г. Что же касается Отцов и Учителей, упоминаемых в ФП, то мы можем обнаружить там (как это делает Эйтертон: Atherton, цит. соч.) Августина, Авиценну, Минуция Феликса, Иеронима, Иринея, а также таких писателей поздней Империи и Средневековья, как Авл Геллий и Макробий, святых Колумбу, Малахию, Патриция и так далее.

[Авиценну, или Абу Али ибн Сину (980-1037), конечно, никак не отнесешь к числу Учителей (а тем более Отцов) Церкви, хотя его влияние на развитие средневековой философии было значительным. Св. Колум Килле (ок. 521-ок. 597); см., напр., ФП 122. 26: Columkiller ("Колумкиллер"). — А. К.].

8 Вкратце о "гисперийской" словесности см.: Гесперийские речения. Пер. Д.Б. Шабельникова, статья и комм. Д.О. Торшилова. СПб.: "Алетейя", 2000. С. 9-49.

9 Congelamen — букв, "смерзшаяся глыба льда" (лат.), но в значении "толпа", "сонм" ("Гисперийские речения", 2io); sonoreus — "звучный", "шумный" (лат:, "Гисперийские речения", 59, 67, 112, 183, 190, 250, 321, 388, 477)l gaudifluus — "радоструйный" (лат.; "Гисперийские речения", 3, 302); glaucicomus— "зеленовласый" или "голубовласый" (лат:, "Гисперийские речения", 246, 391, 538- 565); frangorico — "размолотить" (лат.), но в значении "огласиться шумом" ("Гисперийские речения", 596).

10 "Скакунок", "потому что он выскакивает (silit) из кремня (silex), отчего и кремнем правильно называется лишь тот (камень), из которого выскакивает (silit) искра" (лат.): Публий Виргилий Марон Грамматик, "Эпитомы", I ("О мудрости"); там же приводятся 12 вымышленных названий огня, из которых siluleus — одиннадцатое. Ср. также: Исидор Севильский. "Этимологии". XVI. 3 ("О камнях": PL 82. 562В): "Кремень (silex) — твердый камень, названный так потому, что из него выскакивает (exsiliat) огонь".

11 "Рассказывают, что Гальбунг [sic. — А. К.] и Террен ций [sic. — А. К.] провели четырнадцать [sic. -А. К.] дней и столько же ночей в споре о том, имеет слово ego ("я") звательный падеж или не имеет, приводя подтверждения из всех древних ученых. Терренций отрицал, что у слова ego ("я") есть звательный падеж, каковой звательный падеж всегда должен сочетаться со вторым лицом, а слово ego ("я") всегда будет принадлежать первому лицу. Гальбунг же утверждал, что у этого местоимения может встречаться и звательный падеж, особенно тогда, когда глагол первого лица употребляется в вопросительном предложении — например, если сказать: Я ль неверно сделал иль сказал?" (Публий Вергилий Марон Грамматик, "Послания", II ("О местоимении": Huemer. Р. 123).

12 Об Альдхельме (640-700) и его связях с "гисперийской" словесностью см. вкратце: Гесперийские речения. С. 47-49.

13 Точнее говоря, на букву "Р" начинаются первые пятнадцать слов этого письма, причем в число их затесалось одно, шестнадцатое, на "S": предлог "sub" ("под").

14 "Поначалу, пользуясь преимущественно преблагочестивой, по-отечески покровительственной привилегией премногих предводителей и преторов, публикуя по поднебесью панегирик Пратворцу, перемежаемый поэмами..." (лат.). Таким образом Мальдхельм, обучавшийся у ирландца, хочет показать, что он тоже не чужд "гисперийскому" духу.