Дальнейшее развитие категории "другого — чужого" в "Улиссе"

Итак, начнем с кроны: почему герой всемирно известного романа Джеймса Джойса "Улисс" — еврей? Вопрос этот звучит для русского/советского уха слишком "в лоб" и даже несколько неприлично. Вряд ли он звучал так же и для современников и соотечественников Джойса, но такой выбор национальности героя, предназначенного репрезентировать нового Улисса / Одиссея, их, несомненно, озадачил. С.С. Хоружий, один из немногочисленных российских джойсоведов, автор единственной монографии о Джойсе на русском языке "Улисс" в русском зеркале", не затрагивая этот "еврейский вопрос" в своей книге, все-таки неизбежно обращается к нему в комментариях к "Улиссу". С.С. Хоружий пишет: "...Почему Блум — еврей, если автор желает писать роман не с еврейским, а с дублинским колоритом, в Дублине же евреи — крохотное экзотическое меньшинство? Этот вопрос задавали автору много раз, и отвечал он по-разному, чаще уклончиво- лаконически, например, так: "Потому что он был им", — т.е. евреем был прототип Блума. Ясно, что тут следствие выдается за причину. Но в одном из ответов дан убедительный аргумент: "Мне подходил только иностранец. В то время евреи в Дублине были иностранцами, к ним не было вражды, а только презрение, которое люди всегда проявляют к незнакомому". В литературном методе Джойса обычная в романах всезнающая фигура автора-рассказчика устраняется и его функции в известной мере воспринимает главный герой. От Блума требовалось быть в гуще дублинской жизни, но иметь при этом некую дистанцированность, позицию наблюдателя (...). Помимо того, играл роль идейный мотив: одна из сквозных нитей романа — параллель судеб (...) и характера (...) ирландского и еврейского народов, Ирландии и Израиля" ("Комментарии" — 134, 225).

Комментарий Хоружего требует одного несущественного уточнения: ответ "Потому что он был им" не относится к вопросу "Почему Блум — еврей?". Это ответ на вопрос "Почему он был сыном венгра?", заданный Джойсу доктором Даниелом Броуди, хотя ответ и в первом, несколько неточном, контексте означает то же: у Леопольда Блума был реальный прототип из еврейских знакомых Джойса (вероятнее всего, Этторе Шмиц), имевший венгерские корни. Существеннее то, что этот комментарий не объясняет "старинного интереса Джойса к сущности еврейства" (Р. Эллманн — 170, 463), и того факта, что "еврейская тема привлекла внимание Джойса тогда, когда он начал осознавать свое положение в Европе, которое было столь же двусмысленным, как и положение евреев" (170, 230). И здесь, говоря словами Хоружего, не стоит выдавать следствие за причину: Блум принадлежит к еврейской нации потому, что Джойса интересовала природа этой нации, а не наоборот. Более того, еврейская тема была актуализирована в судьбе не только ирландского народа, но и самого Джойса, добровольного изгнанника, парии, или, как принято выражаться в современной западной критике, придавая этому статусу значение модулятора поэтики, аутсайдера. Он, как пишет М. Рейзбаум о Блуме, "увековечивает свое положение неудачника, предаваемого, мужа-рогоносца" (200, 67), — увековечивает в образе Блума, который есть "больше (и меньше), чем Джойс" (170, 374). Естественно, в символическом смысле.

Нас интересуют источники и истоки еврейского в поэтике Джойса, т.е. текст и контекст, но более всего — "за-текст" как механизм, управляющий текстом, — и Автор как часть этого механизма (в поэтике Джойса "за-текст" являет собою имплицитную часть текста, или, точнее, метатекст, присутствие автора в котором настолько ощутимо, что хочется радостно воскликнуть: "НЕ умер!"). Что касается источников, то ими при исследовании данной проблемы могут быть как разного рода культурно-философские работы (Вико, Ницше, Бубер, Вейнингер...), так и стереотипы и мифы о евреях, выработанные историей и культурой, а также — друзья и знакомые Джойса, служившие ему прототипами и моделями его еврейских персонажей (кстати, эти прототипы не всегда были евреями, являясь в таких случаях для автора воплощенными стереотипами).

Так в чем же корни понимания "еврейского" в творчестве Джойса? Если Айра Надель определяет иудаизм Джойса как текстуальный, а его еврейство как культурное (195, 9), то мы определили бы еврейство Джойса и его героев как идеальное. Мы берем идеальное, в данном случае, не как соответствующее определенному идеалу, а в том смысле, который вкладывал в это слово Платон; в том смысле, в каком толковал суть еврейства Вейнингер, т.е. "под еврейством следует понимать только духовное направление, психическую конституцию" ("Пол и характер" — 42, 335). Для Вейнингера история имеет высший смысл, поэтому нам интересно определение чувства истории у евреев, данное им в "Поле и характере": "История еврейского народа представляет для его потомков... не сумму всего когда-то случавшегося, протекшего; она скорее всего является для него источником, из которого он черпает новые мечты, новые надежды: еврей ценит свое прошлое не как таковое; оно — его будущее" (42, 340). Эта концепция "еврейской" истории является своеобразной проекцией циклической модели истории Вико. В то же время Идеальная История Вейнингера (история, освободившаяся от еврейства), "конечной целью (которой) является Божество и исчезновение человечества в Божестве" (42, 377), вступает в диалог с бесконечно повторяющимся "кошмаром истории" Идеальной Истории Вико. Их диалог — это диалог мистера Дизи и Стивена в эпизоде "Нестор":

"- История, — произнес Стивен, — это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться.

На поле снова крики мальчишек. Трель свистка: гол. А вдруг этот кошмар даст тебе пинка в зад?

— Пути Господни неисповедимы, — сказал мистер Дизи. — Вся история движется к единой великой цели, явлению Бога" ("Улисс" — 7, 39).

Очевидно, что предпочтение в этом столкновении отдается не Вейнингеру.

Джойс в своем широко известном письме Карло Линати говорит по поводу "Улисса": "Это эпос двух наций (еврейской — ирландской)" (Letters, I — 15, 146). Пояснение к "Улиссу" напоминает нам построение Вечной Идеальной Истории у Вико, где проводится "разделение всего мира Древних Наций на Евреев и Язычников" (43, 81). В "Улиссе", в противоположность Блуму, Стивен оказывается "Gentile", что по-английски означает одновременно "нееврей" и "язычник". Эта двойственность подчеркнута и именем героя (Стивен / Стефан — первый христианский святой, и Дедал — великий язычник древности). Как ни странно, это совпадение помогает нам ответить на вопрос, почему Блум — еврей, если автор желает писать роман не с еврейским, а с дублинским колоритом. Поищем ответ у Вико: познание язычества (а все Древние Нации, кроме Еврейской, названы в "Новой науке" Языческими) "начинается с установления того, что первым народом мира был Еврейский народ, родоначальник которого Адам был создан истинным Богом одновременно с сотворением Мира. И первая наука, которой нужно научиться, — это Мифология, т.е. истолкование Мифов, ибо мы увидим, что начала всякой языческой истории мифичны и что Мифы были первыми Историями Языческих наций" (43, 44). Возможно, поэтому Джойс строит свой роман по образцу "Одиссеи" Гомера. Таким образом, Блум является как бы "двойным ключом" для познающего: и "другим" (принципиально иным) и "другим-в- себе" Ирландии и Джойса. Но также он "другой", создающий Идеальный Текст по модели Идеальной Истории Наций Вико, создающий тот текст, который мы называем Идеальным Текстом Джойса. Джойс выполняет в нем роль Провидения (Бога) Идеальной Истории Вико. И так как Провидение Вико должно быть одновременно имманентно (внутренне присуще) и трансцендентно (потусторонне) Истории, чтобы оставлять человеку необходимую свободу выбора, то концепция Автор / Провидение вступает в диалог с концепцией М.М. Бахтина (см. 27; 28; 29 и др. работы). Леопольд Блум экзистенциален как "идеальный" еврей в Джойсе, тот "еврей-в-себе", с которым призывает бороться Вейнингер. "Идеальный" еврей Блум представляет собственный сознательный выбор Джойса (первое слово в девизе Джойса — "изгнание"), и, повторюсь, отнюдь не случайно, что еврейская тема привлекает внимание Джойса тогда, когда он осознает свое положение в Европе как столь же двусмысленное, что и положение евреев. Хотя изгнание, как мы видим, можно понимать и как трансцендентность по отношению к тексту.

В неожиданном свете видится широкое использование Джойсом еврейских стереотипов, если мы подойдем к нему с точки зрения идеального в языке, а именно используя идею Умственного Языка, принадлежащую Джамбаттисте Вико. Эта идея также получила свое развитие в "Новой науке": "Необходимо, чтобы в природе человеческих вещей существовал некий Умственный Язык, общий для всех наций: он единообразно понимает сущность вещей, встречающихся в общественной человеческой жизни, и выражает их в стольких различных модификациях, сколько различных аспектов могут иметь вещи. В справедливости этого мы можем убедиться в пословицах, максимах простонародной мудрости: по существу они понимаются совершенно одинаково всеми нациями..." (43, 46). Стереотипы наций также оказываются общепонятными и очень живучими, как пословицы и максимы; в этом смысле стереотипы являются скорее идеальным, чем реальным.

Еще одно "идеальное" качество в еврее для Джойса — то, что еврей сам по себе является стилем и дискурсом, очень подходящим Джойсу. Читая Вейнингера и заимствуя у него идеи для построения образа Блума как женственного еврея (эти заимствования хорошо изучены в критике), Джойс кардинально изменил вектор этих идей. Если Вейнингер говорит о том, что еврей, как и женщина, — абсолютное Ничто, и "перед человечеством снова лежит выбор между еврейством и христианством... между Ничто и Богом" (43, 367), то Джойс снимает это противоречие, делая Блума "Всем и Никем", образуя идеальный замкнутый круг смыслов (эта диалектика походит на диалектику Вико, а не Гегеля); если Вейнингер говорит о еврее, что "он подобен паразиту, который в каждом новом теле становится совершенно другим, который до того меняет свою внешность, что кажется другим, новым животным, тогда как он остается тем же. Еврей ассимилируется со всем окружающим и ассимилирует его с собою; при этом он ничему другому не подчиняется, а подчиняет себе это другое" (43, 355) — Джойс делает этого еврея своим "Улиссом", самим текстом.

Почему Блум — еврей? Потому что он — "больше (и меньше), чем Джойс".