Концепция диалога М.М. Бахтина как общий источник теории интертекстуальности. Интертекстуальность с точки зрения читателя и с точки зрения автора

Термины "чужой голос", "чужое слово" и взгляд на текст как диалог автора с предшествующей и современной ему культурой получили распространение благодаря работам М.М. Бахтина. Термин "интертекстуальность" возник позже, его предложила в 1967 году филолог- постструктуралист Ю. Кристева в работе "Бахтин, слово, диалог и роман". Опираясь на концепцию диалогичности и чужого слова М.М. Бахтина, но и полемизируя с ней, Кристева считает, что "любой текст строится как мозаика цитаций, любой текст есть продукт впитывания и трансформации какого- нибудь другого текста. Тем самым на место понятия интерсубъективности встает понятие интертекстуальности..." ("Бахтин, слово, диалог и роман" — 77, 99). Ю. Кристева утверждает имманентность диалогизма глубинным структурам дискурса, полагая его принципом любого высказывания (в том числе и на уровне бахтинского предметного слова, которое "не знает" о влиянии на него чужих слов) (77, 107).

Понятие интертекстуальность активно использовал Р. Барт, каноническим оно стало во многом благодаря работам Ж. Дерриды. Текстовый анализ, в работах Барта противопоставленный анализу произведения, тесно связан с идеей интертекстуальности: "Текст подлежит наблюдению не как законченный, замкнутый продукт, а как идущее на наших глазах производство, "подключенное" к другим текстам, другим кодам (сфера интертекстуальности), связанное тем самым с обществом, с Историей, но связанное не отношениями детерминации, а отношениями цитации" ("Ибранные работы" — 25, 424). Смерть автора-личности, провозглашенную Бартом, и замену произведения на текст в некотором смысле соотносится с заменой интерсубъективности на интертекстуальность, заявленной Кристевой. И в том, и в другом случае речь идет об уменьшении значения самой творческой активности пишущего субъекта, в том числе и по отношению к предшествующим текстам. Через призму постструктуралистских теорий весь мир предстает как некий текст, где новое возможно только по принципу калейдоскопа или "мозаики цитаций". Таким образом, впитав идеи Бахтина, постмодернистская трактовка интертекстуальности окончательно размыла их границы, подчинив основной идее постмодернизма — деконструкции и разрушая "противоположность между критической и художественной продукцией, а равно и "классическую" оппозицию субъекта объекту, своего чужому, письма чтению" (И. Ильин, "Интертекстуальность" — 116, 218)

В современном литературоведении термином интертекстуальность обозначают также общую совокупность межтекстовых связей (В. Хализев, "Теория литературы" — 133, 261; И. Ильин, "Интертекстуальность" — 116, И. Смирнов, "Порождение интертекста" — 113; А. Жолковский, "Блуждающие сны" — 63). Ряд исследователей, принимая термин Ю. Кристевой, следуют концепции М.М. Бахтина или используют ее в качестве отправной точки (например, И. Арнольд, "Семантика. Стилистика. Интертекстуальность" — 22; Н. Фатеева, "Интертекстуальность и ее функции" — 128; В. Тороп, "Проблема интекста" — 124 и др.). То есть "отправной точкой для построения современной теории межтекстовых связей явились идеи М.М. Бахтина о "чужом слове" и диалогичности"30. В этом смысле термин не является новым, он был намечен в работах формалистов (в частности, понимание литературной эволюции как борьбы детей против отцов с опорой на дедов; преломление этой идеи можно усмотреть в современной концепции "страха влияния", предложенной X. Блумом ("Страх влияния. Карта перечитывания" — 37). Неслучайно А.К. Жолковский оговаривает свою позицию как промежуточную — "между русской и западной литературоведческими традициями, структурализмом и постмодернизмом" (63, 315). Понятие межтекстовых связей ("схождений") наметил уже Б.В. Томашевский в статье "Пушкин — читатель французских поэтов" (....). Считая, что изыскание "заимствований" и "реминисценций" само по себе дает только "сырой материал" для исследования, Томашевский ставит во главу угла определение функций цитаты в тексте. Цель такого исследования — выяснить, имеем ли мы дело с "сознательной цитацией, намеком, ссылкой на творчество старшего писателя", "бессознательным воспроизведением литературного шаблона" или "случайным совпадением" (123, 212). И.П. Смирнов считает, что теория заимствований и влияний, предшествовавшая идее интертекстуальности, "в ее символистской версии" (формалисты и параформалисты) "ограничивалась элементарной регистрацией "реминисценций", то есть указанием на наличие интертекстуальной связи как таковой, но не на ее вид" (113, 12), а постсимволистская критика явно или имплицитно уподобляла виды отсылок от текста к тексту "тем или иным тропам и фигурам" (113, 14). Этот подход получил развитие в работах как западных (М. Риффатер, "Истина в диэгесисе" — 106), так и российских ученых (Н. Фатеева, "Типология интертекстуальных элементов" — 129). Таким образом, работы в области интертекстуальности сознательно противопоставляют свой метод доктрине "критики источников" как ставящий во главу угла "семантические трансформации, совершающиеся при переходе от текста к тексту и сообща подчиненные некоему единому смысловому заданию" (113, 11). Попытка разграничить типы интертекста получила продолжение в ряде работ. В.Х. Тороп использует понятие "интекст" для "семантически насыщенной части текста, смысловая функция которой определяется по крайней мере двойным описанием" ("Проблема интекста" — 124, 39), и рассматрйвает способы "примыкания "чужого" текста к новому исходя из способа примыкания (утвердительный — полемический), уровня примыкания (явный — скрытый), фрагментарности или целостности примыкающего текста. H.A. Фатеева, опираясь на концепции Ж. Женетта и П.Х. Торопа, разработала детальную классификацию интертекстуальных элементов и связей в художественной речи ("Типология интертекстуальных элементов" — 129). Если И.П. Смирнов в основном рассматривает подходы к изучению интертекстуальности и конкретные виды межтекстовых отношений, то Фатеева объединяет эти отношения в более крупные типологические группы. Так, в группу "собственно интертекстуальности, образующей конструкцию "текст в тексте", входят: цитаты (с атрибуцией и без атрибуции), аллюзии (с атрибуцией и неатрибутированные), центонные тексты (129, 26). Такая четко систематизированная классификация позволяет определить интертекстуальные функции заглавий-цитат и эпиграфов (И.В. Арнольд, например, не находит место в своей системе интертекстуальных элементов для заглавий и эпиграфов, т.к. "в самый текст они не входят, хотя значительно влияют на его осмысление" — "Семантика. Стилистика.. Интертекстуальность", 22).

Разграничивая в другой своей работе интертекстуальность с точки зрения читателя и с точки зрения автора (автотекстуальность), H.A. Фатеева говорит о "конструктивной, текстопорождающей функции" интертекстуальности ("Интертекстуальность и ее функции" — 128, 12). Такой подход перекликается не только с работами Бахтина, но и с понятием цикла, введенным В.В. Виноградовым (статья "О литературной циклизации", 1927 г.): это не группа произведений и не литературное направление, а категория читательского восприятия, уголок литературной действительности, где существует мотивная общность. "Дублинцы" как цикл новелл организованы именно по этому признаку: нет формальной "рамки", единого рассказчика, всего несколько кочующих второстепенных персонажей. Зато цельность восприятия поддерживается менее явными способами, такими как сохранение единства места (Дублин) и времени (современная действительность, рамки одного дня) и создание сложной системы аллюзий, цитат, ассоциаций и символов.