"Хамелеонство", двойничество и маски. Ницшеанская маска в "Черном монахе" и "Несчастном случае"

В юмористических и сатирических рассказах Чехов высмеивает "личины" и "хамелеонство" ("Хирургия", "Отец семейства", "Невидимые миру слезы", "Двое в одном", "Толстый и тонкий", "Хамелеон" и др.). Некоторые новеллы "Дублинцев" тоже построены как разоблачение "маски"; появляются занятные сюжетные параллели. Одну из них выделила Е.Ю. Гениева: это сюжетная близость рассказа Чехова "Толстый и тонкий" и новеллы Джойса "Облачко" — встреча двух приятелей, один из которых многого добился в жизни ("Художественная проза Джеймса Джойса" — 47). Мы добавим еще одну параллель: "Отец семейства" и новелла "Личины"; они объединены как построением (разоблачение "маски"), так и тематически ("детская" тема). Кстати, само название новеллы "Личины" ("Counterparts") можно перевести с английского как "двойники".

В лирико-драматических рассказах Чехова тема "хамелеонства" получает неожиданное развитие и начинает влиять на все построение рассказа. Перед нами уже личины и маски. В "Даме с собачкой" изображение "двух жизней [Гурова], одной, внешней, какую видят все, и другой, внутренней, незаметной и часто неинтересной для других, Чехов сделал сознательным приемом" (В. Голубков, "Мастерство А.П. Чехова" — 54, 123). Композиция таких рассказов двупланова: на первом плане рассказ о внешних событиях, но подлинный сюжет составляет глубинное, скрытое, внутреннее. Сходство "Черного монаха" с новеллами из "Дублинцев" Джойса не ограничивается структурной близостью, циклической организацией времени и пространства. В этой повести19, как и в ряде других произведений Чехова, мы сталкиваемся с темой двойничества. Для немецкой романтической новеллы и для русской романтической новеллы 19 века было характерно исследование "ночных", темных сторон души. Чехова интересуют скорее "личины" и "маски", "хамелеонство". В этом его точки соприкосновения, с одной стороны, с русской (Достоевский) и, с другой стороны, европейской литературой рубежа веков (Джойс, Пиранделло...). В "Черном монахе" конфликт внешнего и внутреннего персонифицируется в образе Черного монаха. С этой повестью и по форме, и по содержанию перекликается новелла Джойса "Несчастный случай". Любовная коллизия кажется второстепенной, но именно в ней раскрывается несостоятельность главного героя. Лейтмотив — смерть физическая и смерть духовная, сам прием лейтмотива подчеркнут музыкой20. Серенада Брага в "Черном монахе" и музыка Моцарта в "Несчастном случае" появляются тогда, когда герой счастлив, и являются фоном любовных переживаний или воспоминаний о них. Лейтмотив становится одним из средств выражения подтекста.

И в "Черном монахе", и в "Несчастном случае" мы видим происходящее глазами главного героя. И Коврин, и Даффи представляют собой тип интеллигента, творческого человека с высокими духовными запросами и большой требовательностью к себе. Неслучайно Джойс наделил мистера Даффи автобиографическими чертами: он переводит Гауптмана, любит музыку, читает Ницше. Но Коврин, как и Даффи, персонаж скорее отрицательный. Хотя Чехов опровергал автобиографичность образа Коврина, но то, как он это делал, само по себе показательно. Он писал A.C. Суворину: "Кажется, я психически здоров. Правда, нет особенного желания жить, но это пока не болезнь в настоящем смысле, а нечто, вероятно, переходное и житейски естественное. Во всяком разе, если автор изображает психически больного, то это не значит, что он сам болен. "Черного монаха" я писал без всяких унылых мыслей, по холодном размышлении. Просто пришла охота изобразить манию величия. Монах же, несущийся через поле, приснился мне..." (А.П. Чехов — A.C. Суворину, 25 января 1894 г. — 140, V, 265).

Рассуждения Коврина и мистера Даффи о своем призвании, избранничестве и равнодушии к славе удивительным образом напоминают друг друга. Вот, например, отрывки из диалога Коврина и Черного монаха: "Ты болен, потому что работал через силу и утомился, а это значит, что свое здоровье ты принес в жертву идее и близко время, когда ты отдашь ей и самую жизнь... Повышенное настроение, переутомление, экстаз — все то, что отличает пророков, поэтов, мучеников за идею от обыкновенных людей... Повторяю: если хочешь быть здоров и нормален, иди в стадо" (139, VIII, 199-200). Сравним с диалогом мистера Даффи и миссис Синико: "Она спросила, почему он не записывает свои мысли. Зачем? — ответил он с деланным пренебрежением. Чтобы соперничать с пустословами, неспособными мыслить последовательно в течение шестидесяти секунд? Чтобы подвергаться нападкам пустых мещан, которые вверяют свою мораль полицейскому, а искусство — антрепренеру?" ("Несчастный случай" — 1, 98-99). Перед нами пример преломления ницшеанских идей. Джойс дает довольно недвусмысленное указание на это: в комнате мистера Даффи произошли перемены, "на книжную полку встали два тома Ницше: "Так говорил Заратустра" и "Веселая наука" (1, 100). Коврин приносит жизнь в жертву идее (кстати, и в "Черном монахе", и в "Несчастном случае" непонятно, в чем именно выражается избранность героев и что же это за высокая идея). Жертвами и в том, и в другом случае оказываются любящие женщины: Коврин вспоминает Таню, которую обрек на духовную смерть, — Таню, "в которой, казалось, все уже умерло" (139, VIII, 211) и сам умирает с ее именем на губах. Мистер Даффи осознает свою духовную смерть и одиночество, когда миссис Синико погибла и уже ничего нельзя изменить: "Одно существо полюбило его; а он отказал ей в жизни и счастье; он приговорил ее к позору, к постыдной смерти" (1, 105). И опять прозрение приходит слишком поздно. Но и то, что герой "Несчастного случая" способен испытать "озарение"-эпифанию, — уже привилегия, которая в "Дублинцах" доступна толко детям (новеллы "Сестры", "Встреча", "Аравия") и художники ("Облачко", "Несчастный случай", "Мертвые").