Циклическое время: мифологический вариант. Миф как часть реальности и реалистическая символика

Идея циклического времени в его мифологическом варианте у Чехова наглядным образом представлена в легенде о Черном монахе, где образуется целая система таких "кругов". Призрак кружит по Вселенной, возвращаясь каждую тысячу лет, совершая "круги своя". Коврин перед смертью возвращается к идее, от которой отказался после "выздоровления". И, наконец, сад — центральный образ "Черного монаха": он олицетворяет аграрное циклическое время. Песоцкий и сад, Коврин и Черный монах сами по себе образуют как бы замкнутые системы: погибает сад — умирает Песоцкий, исчезает Черный монах — изменяется личность Коврина.

В сходных по своей теме и структуре "Несчастном случае" Джойса и "Черном монахе" Чехова (ниже мы анализируем это сходство) моменту прозрения, эпифании предшествует появление призрака. С воспоминанием- видением связана эпифания-прозрение и в другом рассказе Чехова — "На подводе". Марья Васильевна, сельская учительница, возвращается из города, где она получила жалованье. В рассказе ничего необычного не происходит: поездка на телеге; по дороге телегу обгоняет помещик Ханов; пьют чай в трактире в Нижнем Городище; при переправе через речку, в которой поднялась вода, Марья Васильевна вымокла и испортила муку и сахар, купленные в городе. Все значимые события перенесены в сферу внутреннего, основа рассказа — воспоминание о матери и мечты о замужестве. Рассказ построен на контрасте между мечтами и реальностью.

Так же построена новелла Джойса "Земля": поездка прачки Марии в Канун Дня Всех Святых в гости и обычные для такого дня развлечения в кругу семьи. Полную противоположность составляют однообразная, бедная и одинокая жизнь Марии и песня-греза о любви и роскоши, которую она поет в финале новеллы. Слова песни представляют перечень всего, чего у нее никогда не было и не будет:

"Мне снилось, что я в чертогах живу,
Окруженный рабов толпой,
И средь верных вассалов своих слыву
Надеждой страны родной.

Без счету богатств у меня, мой род
Славным именем горд своим,
Но лучше всего — мне снилось еще,
Что тобой я, как прежде, любим"
(новелла "Земля" — 1, 94).

Контраст между внутренним и внешним становится "движущей силой" сюжета, лишенного динамичного действия.

Видение чеховской Марьи Васильевны имеет одну интересную особенность: воспоминания о матери, во-первых, соседствует с мечтами о замужестве, во-вторых, оказываются связаны с реальностью через архетипические символы и образы. Вода является эквивалентом материнского лона, и героиня как бы пытается родиться заново, представляя картины своего счастливого детства (здесь можно провести параллель с обрядом крещения, рождения для новой жизни). Но попытка обречена на провал, финал катастрофичен и неутешителен: "калоши и башмаки были полны воды, низ платья и шубки оказались подмоченными, и текло с них; сахар и мука оказались подмоченными" ("На подводе" -139, IX, 22).

Видение матери, ее страшная судьба возникает и перед глазами Эвелин, героини новеллы Джойса "Эвелин". Уже на пристани, у самой воды, она безвольно застывает, не в силах покинуть Дублин. Фрэнк, ее жених, зовет Эвелин: он может увезти ее в Буэнос-Айрес и спасти от монотонной страшной жизни, сводящей с ума. Слова матери: "Конец удовольствию — боль!" парализуют девушку, и она остается на берегу. Эта новелла дает богатый материал для мифологических интерпретаций. Фрэнк зовет девушку по имени, надеясь, что она передумает. Но она будто уже утратила не только способность чувствовать, но и собственную волю, собственную личность, и не слышит этого зова: "Она повернула к нему бледное лицо, безвольно, как беспомощное животное" ("Эвелин" -1, 36). Однако в новелле присутствует некая двусмысленность (как и во всех рассказах Джойса): Хью Кеннер замечает, что с пристани Норт-Уолл корабли не отходят в Буэнос-Айрес, а значит, здесь кроется какой-то подвох (ведь Джойс выверял все детали, когда писал "Дублинцев") (185). Эвелин сравнивается с "беспомощным животным" (1, 36), и, возможно, этот животный инстинкт оберегает ее от необдуманного шага.

Для Джойса мифологический пласт, без сомнения, является более значимым, но отрицать его наличие в рассказах Чехова тоже нельзя. Нечто мифологическое есть в самой включенности чеховского героя в природу: пейзаж играет у Чехова особую роль; обычно природа не враждебна героям, а созвучна им. Уже в ранних рассказах Чехова пейзаж выполняет не описательную, а сюжетную функцию; в поздних рассказах он часто превращается в символ. Так, луна в юмористическом рассказе "Дачники" — полноправный участник действия, а серый забор с гвоздями в "Даме с собачкой" красноречиво говорит о жизни провинциального города. Вода (обычно — река), ветер, снег, луна, облака, сад — наделены символическим смыслом, и даже Черный монах характеризует себя как "часть природы" (139, VIII, 198). Проза Джойса — урбанистическая, и герои вписаны в городской ландшафт; Город сам становится и героем, и хранителем мифа. Снег, река (позднее, в романах Джойса, обретающая даже собственное имя — Анна Ливия Плюрабель) тоже и реальны, и глубоко символичны, они связывают "здесь и сейчас" с вечностью. Можно сказать, что миф и для Чехова, и для Джойса — часть реальности, а не потустороннего мира.

Реалистическая символика одинаково важна и для Чехова, и для Джойса. Символический смысл приобретают детали быта, например, калоши и зонтик Беликова (Чехов) — и очки Боба Дорена и Габриела Конроя (Джойс); обстановка: решетки на окнах палаты № 6, овраг, в котором расположено село Уклеево (Чехов) — "темный мрачный дом" на Ашер-Айленд и замерзшая река (Джойс); ситуация: болезнь владелицы фабрики Ляликовой (Чехов) — болезнь отца Флинна (Джойс). Значимо все, вплоть до названий рассказов или фамилий персонажей. Дублин, реальный город, тоже делается символом: символом Города вообще; символом смерти и паралича; символом средневековой Ирландии.