Мэнган: поэт "романтического темперамента" и жертва "трех идолов"

Один из таких предшественников — Джеймс Кларенс Мэнган (1803-1849). Джойс назвал его "самым значительным поэтом в современном кельтском мире" (Дж. Джойс, "The Critical Writings" — 18, 179) и посвятил ему две свои лекции (Дублин, 1902 г.; Триест, 1907 г.), опубликованные в виде эссе. Для Джойса Мэнган — символическая фигура, воплощение отчужденности, которая, в свою очередь, является неотъемлемым свойством любого художника. Джойс пишет о нем как о поэте, которого предательски отвергли сограждане. Беда Мэнгана-художника в том, что он отождествляет свои несчастья со страданиями Ирландии, его жизнь и поэзия неотделимы от судьбы его страны: "Главная задача поэта — освободиться от пагубного влияния этих идолов, которое развращает его извне и изнутри, и, конечно, было бы неправильно утверждать, что Мэнган всегда стремился к этому. История его страны так сильно давит на него, что даже в моменты сильнейшего накала личной страсти он может только обратить ее стены в руины" (Дж. Джойс, "The Critical Writings" — 18, 185). Эти идолы, которых Джойс называет выше, — "вековая преемственность, дух века, миссия нации" (там же, 185). Таким образом, предательство подразумевает предшествующую ему "соединенность" жертвы и палача, поэта и народа / толпы / аудитории. Тема предательства преследовала Джойса на протяжении всей его жизни и творческой карьеры. Впервые она явно прозвучала для него в связи со смертью лидера гомруля Чарльза Стюарта Парнелла и, как пишет биограф Джойса Ричард Эллманн, "слово "предательство" стало для Джойса основным по отношению к своим согражданам" (Р. Эллманн, "James Joyce" — 170, 32). Уже тогда девятилетний Джойс посвящает стихотворение "И ты, Хили" своему герою — Парнеллу. Это первая попытка Джойса использовать античные параллели: Парнелл — Цезарь, позже в новелле "В день плюща" он же — Христос ("Дублинцы"). Забегая вперед, можно сказать, что, повторяя в структуре "Дублинцев" круги "Ада" Данте, Джойс в последний — самый страшный — круг помещает именно предателей (новелла "Мертвые" — см. об использовании параллелей из "Божественной комедии" монографию М.Т. Рейнольде "Joyce and Dante", 201).

Джойс приходит к неожиданному выводу: если Мэнган и обретет заслуженную посмертную славу, то это произойдет без помощи его сограждан, и если он будет восприниматься ирландцами как национальный поэт, то только тогда, когда конфликт между Ирландией и "чуждыми силами" (англо- саксонцами и римскими католиками) будет исчерпан. Таким образом, история Мэнгана, его несчастной жизни и забвения, трактуется Джойсом как предупреждение художнику и является частью его собственного выбора: "exile" / "изгнание". Джойс отождествляет себя с Мэнганом, в то же время противопоставляя его судьбу своей. Такая позиция заставляет Джойса (вольно или невольно) лукавить и сгущать краски. На самом деле Мэнган не был полностью предан забвению своими современниками и своими последователями. Значительную часть произведений Мэнгана составляют переводы, что отражает общую тенденцию того времени. Как мы уже говорили выше, роль перевода в ирландской литературе первой половины 19 века становится решающей. Благодаря усилиям представителей "культурного национализма", богатство собственной национальной культуры делается доступным, и теперь уже на английском языке. Ирландская культура, таким образом, совершает как бы "ответную экспансию", стараясь приспособить и изменить английский язык для своих нужд, но и переводя (или предавая?) саму себя в иную систему координат. Начиная с Мэнгана, переводы с ирландского и сами мифологические и легендарные образы становятся маской, метафорой. Мэнган не только не забыт, но, можно сказать, остается заметной фигурой на ирландской литературной сцене. Его произведения публикуют издания, организованные Сэмюэлем Ферпосоном ("Dublin University Magazine") и, несколько позже, Томасом Дэвисом ("Nation"). Кроме того, еще за десять лет до того, как Джойс написал свое первое эссе о Мэнгане (1902 г.), вышло в свет несколько изданий стихов и переводов "забытого", по словам Джойса, поэта. О Мэнгане хорошо отзывался Уайльд; и Уильям Батлер Йейтс, и Лайонел Джонсон, предвосхищая Джойса, обратили пристальное внимание на поэзию Мэнгана. Иейтс в стихотворении "Ирландии грядущих времен", писал: "Не меньше буду вознесен, / Чем Дэвис, Мэнган, Ферпосон" (У.Б. Йейтс, "Ирландии грядущих времен", 1892 ("Избранные стихотворения") — 68, 50).

Очевидно, что Джойсу особенно важно было показать Мэнгана отчужденным при жизни и забытым после смерти, "чужим в собственной стране" (Дж. Джойс, "The Critical Writings" — 18, 76).

Между Мэнганом и Джойсом действительно много общего, и, говоря о Мэнгане, Джойс, таким образом, мог говорить о себе: "С ним всегда были его знания об иных землях, восточные истории и память о причудливо напечатанных средневековых книгах, которые уносили его прочь из его времени, накапливались день за днем и сплетались в единую ткань. Он знал около двадцати языков и иногда феерически демонстрировал это, был знаком со множеством литератур, пересек так много морей, даже побывал в землях Перистана, которые вы не найдете ни в одном атласе" (Дж. Джойс, "The Critical Writings" — 18, 181-182). В текстах Джойса встречается несколько не очень явных указаний на Мэнгана. В "Дублинцах" Джойс ищет альтернативу парализованному Дублину, тоже сплетая причудливую ткань из экзотических грез и надежд. В одной из новелл, названной "Аравия", — трогательном и романтическом рассказе об ожидании чуда, первой любви и обманутых надеждах, — появляется персонаж по фамилии Мэнган. В его сестру влюблен главный герой новеллы. С восточным базаром "Аравия" связаны ожидания влюбленного мальчика. "Поминки по Финнегану", как замечает Нил Корнуэлл, тоже содержат довольно занятную аллюзию на стихотворение Мэнгана "Сибирь". Мэнган в этом стихотворении создал метафору, соединяющую национальное бедствие (голод и нищета многострадальной Ирландии) и крушение личных надежд. Джойс, играя словами, соединяет в "Поминках" Ирландию и Сибирь: "Sibernia" ("а Hibernian Siberia", ирландская Сибирь) (Дж. Джойс, "Finnegans Wake" — 19, 297). В другой новелле "Дублинцев" содержится еще одна косвенная отсылка к Мэнгану как "романтическому" художнику. В "Облачке" — новелле, повествующей о крушении надежд несостоявшегося художника, — Крошке Чендлеру "экзотическая" греза о восточных (еврейских) красавицах навевает поэтическое настроение, и он читает юношеское стихотворение Байрона "На смерть молодой леди, кузины автора, очень дорогой ему" (новелла "Облачко"). Как известно, Байрон особенно сильно повлиял на творчество Мэнгана. Джойс специально выбирает не самое удачное меланхолическое стихотворение о смерти, чтобы показать несостоятельность своего героя, претендующего на духовную утонченность. Греза Чендлера не выдерживает столкновения с реальностью. Он похож на художника "романтического темперамента", как он описан Джойсом в его первом эссе о Мэнгане. Джойс довольно необычно трактует этот термин. Темперамент, по Джойсу, — вневременное свойство, присущее творцу. "Романтический темперамент" из-за нетерпимого отношения к действительности "не способен найти в настоящем пристанище для своих идеалов, выбирая для их изображения невразумительных персонажей" (Дж. Джойс, "The Critical Writings" — 18, 74). Мэнган для Джойса тоже является художником "романтического темперамента", но его способность с помощью воображения достичь наивысшей красоты выражения позволяет поставить его поэзию в один ряд с поэзией Китса, Шелли и По (там же, 74-75). "В нем встретились Запад и Восток", — пишет Джойс о Мэнгане (там же, 78).

Переводы Мэнгана с восточных языков в большинстве своем являются "псевдопереводами", мистификациями, их цель — перевести себя в другую систему координат. В "Улиссе" мы наблюдаем похожую ситуацию, хотя и до предела усложненную: Джойс "переводит" свой внутренний мир не в Стивена, а в Блума, казалось бы, наиболее чуждого ему героя, представителя "экзотической" для Ирландии национальности. Совершенно очевидно, что Блум олицетворяет Восток, а Стивен — Запад, они принадлежат разным системам координат. Мотив сна, грезы, галлюцинации характерен для поэтики Джойса как позднего периода, так и раннего. В "Дублинцах" мертвому миру Дублина противопоставлены "восточные" грезы героев (сон мальчика о Персии в "Сестрах"; мечты, связанные с восточным базаром "Аравия" в "Аравии"; грезы о восточных женщинах в "Облачке") или мечты о дальних странах (например, фантазии о Диком Западе во "Встрече" или мечта уехать в Буэнос-Айрес в "Эвелин"). Жизнь и творчество Мэнгана в определенном смысле воспринимались Джойсом как греза, иллюзия: "Очевидно, что мир стал для него чем-то нереальным и не очень значимым" (Дж. Джойс, "The Critical Writings" — 18, 181).

Джойс, как и Мэнган, тоже знал (лучше или хуже) более 20 языков (интересное совпадение!) и в своих произведениях устраивал "феерические языковые представления" (так Джойс охарактеризовал творчество Мэнгана). Реальнее мира — для Джойса — остается язык. Поэтому галлюцинация, иллюзия в его произведениях переносится в языковую сферу и даже является жанрообразующей компонентой. Эта особенность явно обозначена в позднем творчестве Джойса. Но и новеллы "Дублинцев" (и тематически, и композиционно) являются лабиринтом иллюзий, "лабиринтом обмана зрения" (см. Гл. "Текст"). Отношение Мэнгана к миру как к "чему-то нереальному" отчасти объясняется действием восточных наркотиков. Г.К. Честертон, мастер жанра "short story", пишет об английской новелле начала 20 века: "Современная новелла, как сон, полна неотразимого очарования мнимости. Словно курильщики опиума, мы в мимолетной вспышке видим серые улицы Лондона или багровые долины Индии... но рассказ кончается, и люди исчезают. За этими кусочками жизни нет ничего окончательного, прочного. Словом, современники наши пишут короткие рассказы, потому что сама жизнь для них — короткий и, может быть, недостоверный рассказ" (198, С.61-62).