Екатерина Гениева. Вместо предисловия

Сорок с лишним лет назад, будучи студенткой филологического факультета Московского государственного университета, я и представить себе не могла, что мои штудии Джеймса Джойса, писателя, в ту далекую пору совсем не жалуемого властями и фактически запрещенного в нашей социалистической стране, затянутся так надолго. Я решила заниматься творчеством Джойса отчасти по наивности («А почему бы нет, — дерзко вопрошала я себя, — ну и что с того, что трудный текст, а знания разве не помогут?»), отчасти из-за семейной традиции: муж Елены Владимировны Вержбловской, которая приложила немало усилий в моем воспитании и духовно-нравственном развитии, Игорь Константинович Романович, был одним из переводчиков Джойса в далекие 30-е годы, за что и заплатил по самой высокой ставке: умер от голода в ГУЛАГе.

Когда я объявила тему своей курсовой, а затем и дипломной работы на кафедре зарубежной литературы, удивление «старших товарищей» было впечатляющим. Леонид Григорьевич Андреев, которому и в будущем суждено было сыграть важную роль в моей джойсовской одиссее, с тревогой заметил: «Будет трудно — дайте знать».

Трудно стало после защиты моей кандидатской диссертации в 1972 году, которая из-за темы, по тем временам идеологически не заостренной, стала целым событием, собравшим в самой большой аудитории нового здания университета на Ленинских горах и тех, кто приветствовал возвращение Джойса в нормальный литературный обиход, и тех, кто упрямо повторял максимы Первого съезда писателей, заклеймившего Джойса как писателя, «не помогающего строительству Магнитогорска».

Сегодня все эти баталии — дань прошлому и истории, которая, как известно, не терпит сослагательного наклонения и в идеале хочет быть зафиксированной хотя бы в скупых библиографических записях, в которых найдется беспристрастная и часто весьма жесткая оценка и джойсистов, и его хулителей.

Но на дворе все еще 70-е годы, еще далеко до перестройки, до горбачевской, а затем и ельцинской эпохи. Я получила при защите только два «черных» шара — смешно, если припомнить, что за «штучка» был Джойс для канонической советской литературы. А на большом ученом совете и вовсе прошла единогласно. Тем не менее, меня, что бывает крайне редко с кандидатскими диссертациями, ждала перезащита в ВАКе, высшей аттестационной комиссии.

Поздним вечером накануне перезащиты мне позвонил Л.Г. Андреев, член ВАКа, и сказал: «Приезжайте ко мне домой, и побыстрее». Нарушив все формальные правила и соблюдая нормы человеческие, он показал мне так называемый черный отзыв, тем самым подготовив меня к обсуждению.

Прошло больше тридцати лет с того «памятного» вечера, незаметно перетекшего в ночь, — мы с мужем покинули здание ВАКа за полночь, правда, с положительным вердиктом, который в боях друг с другом вынесли члены комиссии. Его озвучил профессор Метченко, в ту пору заведующий кафедрой советской литературы: «Мы вынуждены присудить Вам степень кандидата филологических наук. И не сможем следить за тем, что вы будете писать».

А писала я о Джойсе все эти годы, то углубляясь в раннего Джойса, то восстанавливая вместе с А.Г. Николаевской имена переводчиков сборника рассказов «Дублинцы», которые в свое время были вымараны из верстки из-за ареста И.К. Романовича, то готовя к печати «Джакомо Джойса» в русском переводе, который осуществил грузинский исследователь и переводчик Н.А. Киасашвили, то приближаясь к «Улиссу» и редактируя вместе с В.А. Ашкенази текст, который оставил Виктор Хинкис, а закончил его душеприказчик С. Хоружий. Публикацию «Улисса» на страницах журнала «Иностранная литература» можно считать, без преувеличения, исторической. Важную роль в моей джойсовской одиссее сыграл и Дмитрий Сергеевич Лихачев. Именно он написал предисловие к «Улиссу» в годы перестройки, вернув Джойсу подобающее ему место в мировой литературе. Вернее, Дмитрий Сергеевич не написал его, а наговорил на магнитофонную ленту. Навсегда останется в моей памяти, как слушал текст Д.С. Лихачева о. Александр Мень, частый гость на нашей даче на 43 км. Ведь важны были не только слова, но и тембр голоса Д.С. Лихачева и паузы, которые не сохранил печатный текст.

Где бы и когда бы ни публиковались произведения Джойса, будь то чеховские по тональности «Дублинцы» или глыба «Улисса», вокруг закипали страсти, мелькали тени, отнюдь не невинные, порой кровавые. Гибель И.К. Романовича, арест его жены, безвременный уход из жизни Виктора Хинкиса, так и не закончившего свой перевод. И споры, ссоры, взаимные оскорбления, расставания, слезы, отчаяние, притупляющие радость победы, когда текст, наконец, появлялся.

Не знаю, соответствую ли я определению Джойса об идеальном читателе, который, отложив все заботы и попечения, отдается в полное обладание автору. Сорок с небольшим лет я то рядом с Джойсом, то на время отхожу от него, но снова возвращаюсь — в 70-е, 80-е, 90-е, на рубеже веков и в теперь уже ушедшее первое десятилетие XXI века. Работая в архивах в надежде найти рукописи, конфискованные при аресте у И.К. Романовича, находясь в Дублине, где каждая улица и, наверное, каждый камень города связан с Джойсом, который был и остается его истинным гением места, восхищаясь дерзкими постановками «Улисса», вручая премии молодым переводчикам, которые, не ведая идеологических сомнений, выпавших на долю моего поколения, берутся за перевод непереводимых «Поминок по Финнегану», я постоянно задаю себе вопрос: «А приблизилась ли я хотя бы отчасти к разгадке главного послания Джойса человечеству?» У меня нет ответа на этот вопрос.

Предлагаемый вниманию читателя текст — попытка подвести некоторые собственные джойсовские итоги и отчасти поставить точку в моей джойсовской одиссее. Впрочем, кто знает, может быть, она вновь превратится в запятую.

Екатерина Гениева